Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель - Жан Фрестье

— Не получается, — сказал Дормуа. — Не желаете ли спутника? Ангела, например?

— А почему бы и нет? Такое не часто случается.

— Каким вы его видите, этого ангела?

— В образе красивой девушки в ночной рубашке, с крыльями.

— Надеюсь, — сказал Дормуа, — вы будете вести себя как джентльмен.

И мы с ангелом тут же, держась за руки, бросились на штурм. Я посмотрел на мою спутницу. Большие крылья на спине ничего не добавляли к ее очарованию. Я их отрезал. После этого мы решили сделать привал, уже не обращая внимания на Дормуа. Как сразу все стало легко. Мое воображение, выхолощенное бескрайним пространством, легко воссоздало скромный пейзаж: пригород, напоенный свежестью, какая-то лужайка. Я вынул из своего рукава наполненную до краев корзину с провизией. Мы с ангелом намеревались устроить пикник.

— Что вы видите? Ну же, говорите. Я вас слушаю.

— Еще ничего не видно. Мы поднимаемся.

Ах! Как хорошо, что мы не взяли с собой этого зануду Дормуа. Он наверняка испортил бы нам всю прогулку.

Когда я вышел от Дормуа, мне было безумно весело. На улице я расхохотался. Эта прогулка в облаках вернула мне свободу. А ведь я чуть было не принял психоанализ всерьез!

Было только одиннадцать часов. Я побежал к Карлу. Мои друзья только что проводили до дверей последнего гостя. Я снова потащил всех троих — Карла, Алину и Даниэль — в гостиную. На одном дыхании рассказал им историю с моим сном наяву. Даже Карл, столь любивший психологические науки, смеялся. Алина держала в руке платочек. Даниэль повисла у меня на руке — так ей было удобней смеяться, а я своей свободной рукой изображал ангела, хлопал крылом, как будто у меня никак не получалось взлететь.

Сегодня же вечером напишу Дормуа, что отказываюсь от его колдовства.

— Да ладно, на тебя я не в обиде, — сказал я Карлу. — Мы с твоим психиатром отлично повеселились.

Даниэль проводила меня до двери. Ей все еще было смешно. В руке она держала пакетик с конфетами. Она засунула горсть конфет мне в карман. Моя рука опустилась ей на плечи. Я повлек ее к лестничной площадке.

— Ой, нет, — сказала она, — не надо.

Ее пухлые губы были сладкими и горячими. Она хотела было сделать шаг назад. Но в темноте уперлась в стену. Сначала она было решила отбиваться, потом передумала, и я почувствовал, как моего лица осторожно и порывисто коснулась рука в одно мгновение повзрослевшей девочки.

Я включил свет, спустился вниз на две-три ступени, оглянулся. Наверху все еще неподвижно, чуть неуклюже стояла Даниэль, ее руки повисли вдоль тела; она и сама не знала, смеяться ей или плакать. Я узнал ее платье, старое платье Алины, которое спереди стало коротким, а сзади вытянулось.

Я сбежал вниз по лестнице. Ночные улицы, их нескончаемые мостовые — то во мраке ночи, то в ярком освещении — были прекрасны.

_____

На следующий день началось настоящее лето, жуткое пекло.

Я вновь вижу то утро: темный коридор квартиры, привратница уже разнесла почту, и я знаю, что для меня ничего нет. На улице ярко светит солнце. Передо мной по тротуару идет моя соседка Лакост: высокая, можно даже сказать, слишком, ее длинные светлые волосы стянуты в пучок, открывая уши. Во дворе у гаражей играют дети.

И вдруг в моих воспоминаниях всплыл один вечер. Я пошел к Карлу посоветоваться по поводу моего больного. Мы долго обсуждали этот случай, заглядывая в книги. Даниэль прислонилась спиной к камину гостиной. Я вновь вижу перед собой ее профиль, как у пекинеса, надутую нижнюю губку. Глаза напряженно впились в открытое окно, где виднелись крыши стоящих поблизости зданий.

Я надеялся, что поцелую Даниэль на лестничной площадке. Но Карл захотел немного пройтись со мной по улице. Он проводил меня до дверей моего дома. У себя в комнате я вспомнил, что должен написать Дормуа.

Непомерная занятость вынуждает меня изменить планы — вот и все. Я запечатал конверт. «Вы оставляете в запечатанном конверте свои решения, которые не выдержали бы критики». Я рассмеялся при мысли об этом человечке, взгромоздившемся на высокие каблуки, моем судие, которого возвышают его же собственные ботинки, об этом волшебнике, исследователе града небесного. «Вы и есть адмиралтейство». Я много раз повторил про себя эту фразу. В соседней квартире кто-то ходил, затевая ночную стирку. Было слышно, как открывают и закрывают в ванной кран. Я разделся. Отказавшееся от психоанализа адмиралтейство намеревалось лечь в постель. Кто же, интересно, не оставляет часть своих желаний в запечатанном конверте? Кто не полагается на случай, собираясь извлечь последствия из своих собственных поступков? Человек ложится спать, выключает свет с надеждой, что проснется. Закрывать глаза — значит надеяться.

Я совершил этот акт веры и, без снов, без загадочной вдовы у моего изголовья, дожил до утра, такого же солнечного, как и предыдущее.

Однако то было утро, от предыдущего в корне отличное. Отмеченное новым знаком. Свет, проникавший через ставни, казалось, объявлял мне о возвращении Ирэн. Ее возвращение витало в воздухе, но было, разумеется, почти невидимым. И все же оно здесь и должно повлиять на мой день. Прежде всего мне захотелось получить подтверждение моему предчувствию. Я набрал номер телефона Ирэн. Линия оказалась занятой. Кто-то еще позвонил Ирэн. Она вернулась. В этот день я много раз звонил в Нейи 43–45. Каждый раз я натыкался на один и тот же сигнал, но за звуком этой заезженной пластинки, за обезумевшим, потерявшимся в тумане гудком слышал какие-то голоса — нечленораздельные, безликие, лишенные живой интонации. Различимым был только пол: это всегда был мужской голос и отвечавший ему женский. Их диалог продолжался целый день. Мне казалось, что я издалека наблюдаю за кораблекрушением, драмой на море.

Вечером я вышел из дома и направился к Карлу. Прошел половину пути. Вернулся обратно. Ирэн могла позвонить в мое отсутствие. В сущности, об этой никогда не писавшей женщине я знал только то, что могли сообщить мне улицы, дома, толпа, город. Город, перегретый внезапно наступившим летом, говорил о том, что Ирэн вернулась в Париж без предупреждения.

В течение одного или двух дней я почти никуда не выходил. В воскресенье без дела слонялся около дома Ирэн. Бересклет, росший за оградой сада, стал более густым и сделал фасад невидимым. С тротуара, шедшего вдоль ограды, можно было увидеть Эйфелеву башню. Я ушел. Я шагал по горячим улицам, представавшим передо мной, в зависимости от квартала, то пустынными, то — подобно ярмарочной площади — заполненными множеством людей. Под предлогом того, что мне хочется подышать свежим воздухом, я поднялся на Эйфелеву башню.

На смотровой площадке я побродил немного вокруг подзорных труб. Все они были направлены на север. Я протянул прокатчику билет.

— Мне бы хотелось увидеть запад. Тот недоверчиво покосился на меня.

— Сдачу можете оставить себе.

Он положил деньги в карман, переставил, правда, неохотно, одну из маленьких подзорных труб.

Сквозь листву Булонского леса я надеялся разглядеть окна Ирэн. Мне это не удалось. Я увидел бесчисленное количество похожих друг на друга окон. Я затерялся в лабиринте зданий, которые сотнями проносились мимо при малейшем движении моего бинокля. Любовь — миниатюрная страна, и семимильные сапоги-скороходы — не самая удобная для нее вещь. Смешавшись с толпой иностранцев, привлеченных в Париж хорошей погодой, я добрался до Марсова поля.

Утро понедельника не принесло мне никаких новостей. Около полудня я проезжал мимо лицея, где училась Даниэль. Я остановился. Три или четыре полицейских охраняли выход учениц. Они меня смущали. Я попытался убедить себя, что я — отец маленькой девочки и жду моего ребенка у выхода из лицея. Возле меня девочки переходили улицу, болтали, кружились на каблуках, за одну минуту сто выражений сменялись на их лицах: гнев, радость, грусть, кокетство, злость. Каждый раз, когда одна из таких стаек проходила мимо меня, я краснел. Я не был отцом и сидел в своей машине, как некий похититель детей. Я уехал.

Мне, к сожалению, не хватало смелости. Я вспомнил руку Даниэль на моей щеке. Даниэль могла бы стать противоядием против этого слишком затянувшегося отсутствия, грозившего переменами в моем характере.

По утрам, проснувшись, я смотрел, как поднимается к потолку дым моей первой сигареты. Я наблюдал за собой со стороны. И видел себя растянувшимся на кровати, навсегда погрязшим в поражениях. Да и чем, собственно, я мог бы быть удовлетворен? Положение скромное, клиентура немногочисленная, живу в меблированных комнатах. Ни любовницы, ни успеха. И так, вероятно, будет всегда.

Бреясь, я смотрел на себя в зеркало. В какой-то складке лица, где-то около подбородка, явственно проступало мое поражение. Как раз в том месте, которое я всегда ранил бритвой и откуда вместе с нескончаемой струйкой крови из меня вытекало что-то вроде злобы на себя самого, внутренний гнев, доставлявшие мне одновременно и наслаждение, и страдания.