Лета 7071 - Валерий Полуйко

Иван подъехал к передним рядам, остановился. Тысячи лиц опрокинулись на него… Морозный воздух густо дымился от тысячного дыхания, и сквозь его густую, колышущуюся дымчатость сизыми комками изморози проглядывали еще тысячи и тысячи лиц, шлемов, копий, бердышей — неподвижных, замерших, словно вмерзших в этот изморозный воздух.

Иван привстал на стременах, выбросил в сторону правую руку и широко повел ею, словно хотел обнять или привлечь к себе все это громадное людское скопище. Рука его описала широкую дугу — он даже повернулся в седле вслед за рукой, чтобы увеличить размах, — и замерла у левого плеча, прикоснувшись к стальному наплечнику. Тысячное дыхание враз затаилось… Воздух очистился от дымчатости, и сквозь его прозрачность четко и ясно, как на обновившейся иконе, вдруг проступили новые, совсем непохожие на те, что были минуту назад, суровые, иконообразные лица. И как перед громадной иконой, широко и торжественно перекрестился Иван перед этими лицами и громко, но не крича, выдерживая каждый звук, чтоб быть услышанным повсюду, произнес:

— Воинники! Братья русичи! Приспела година нашему подвигу! Потщитесь единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за православную веру христианскую, за исконную, единоземельную вотчину нашу и единородных братьев наших, томящихся под игом богоотступных литвин! Воспомним слово Христово, что нет большей любви, как положить душу свою за други своя! Припадем чистыми сердцами к создателю нашему Христу, да не предаст он нас в руки врагам нашим! Не пощадите голов своих за благочестие: ежели умрем здесь, то не смерть се, а жизнь! Ежели не теперь умрем, то все едино умрем послеже, а от сих литвинов богоотступных как впредь вызволим нашу вотчину и братьев наших единородных?

Гул раскатился по ратным рядам… Воздух опять одымился, и так сильно, что в дальних рядах лица ратников вновь заслонились его клубастой густотой. Из ближних рядов кто-то отчаянно выкрикнул:

— Куды ты глазом кинешь, туды мы понесем свои головы!

И вся рать снова отозвалась на этот выкрик ликующим гулом.

Иван поднял руку — гул осекся, лишь где-то в самых дальних рядах, как эхо, отдались его последние, слабеющие отголоски.

— Воинники! Я с вами сам пришел! — Иван приложил руку к груди, медленно, тягостно вздохнул. — Паче мне здесь умереть, нежели жить и видеть вотчину нашу исконно русскую и братьев наших единородных в литовском плену… — Он помолчал, обвел долгим взглядом передние ряды, снова заговорил: — Ежели милосердный бог милость свою нам пошлет и подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем!.. А кому случится до смерти пострадать, рад я жен и детей их вечно жаловать! И мне ведома нет — какова отца они дети, коль, на смертной игре супротив недругов наших голову положивши, оставил отец их сиротами. Но не честно будет тому, и детям его, кто не потщится умереть честно на игре смертной с недругом за мое великое жалование царево. Тот умрет здесь от моей царской опалы — за трусость свою и слабодушие!

— Все едино умрем за тя, государь! — снова выкрикнули из ближних рядов.

Иван вновь приподнялся на стременах, словно хотел выискать крикнувшего, и громко сказал в ту сторону, откуда донесся крик:

— Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лучший будет!

Князь Владимир вышел наперед, стал между Иваном и ратью, начал взволнованно говорить:

— Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие и вотчины наши древние себя не щадящего и нас на то утверждающего, и посему должны мы все единодушно помереть здесь с богоотступными теми литвинами!

— Все едино умрем! Умрем! Умрем! — закричали с разных сторон.

— Умрем! — прокатилось из стороны в сторону, и весь Большой полк, все пешие и конные дружно вскинули вверх щиты. Стоявший неподалеку полк правой руки тоже вскинул над собой щиты, и дальше, до самой Двины, покатился по остальным полкам грозный брязкот вскидываемых щитов.

— Дерзай, царь, — напряг до предела голос князь Владимир, — на дела, за которыми пришел! Да сбудется на тебе Христово слово: «Всяк просяй приемлет и толкущему отверзется!»

Иван повернулся к знамени, перекрестился на образ Христа и, не отрывая от него глаз, громко сказал:

— Владыко! О твоем имени движемся!

Воеводы обступили его: Иван оглядел каждого, словно пересчитал их… Глаза его не вмещали огня и радости, и он пучил их, как грудной ребенок, забыв в это мгновение, что он царь и что ему не пристало шалеть от радости и пускать пузыри изо рта.

— С богом, воеводы! Отстраним от сердца напрочь всю смуту, обиды!.. Я, государь ваш, говорю вам: любовь моя и жалованье мое — с вами! Вооружим сердца иным — ненавистью к нашим врагам, и послужим Руси, как служили ей наши отцы и деды! С богом, воеводы!

— Тебе первый выпал, государь! — сказал Басманов, протягивая Ивану тлеющий фитиль.

— Нет! — враз насупился Иван. — У меня рука тяжелая! Пали сам… Нет, погодь!.. Васька! — подозвал Иван Грязного. — Тебе доручаю первому выпалить по Полоцку!

— Ух!! — ошалел Васька и, приткнувшись к Иванову сапогу, поцеловал его.

— Гляди не помри от радости, — с довольной усмешкой сказал Иван. — Жаль будет — иного придется искать!

— Я перво выпалю — уж посля помру! — восторженно оскалил белки своих ярких глаз Васька и, выхватив из рук Басманова фитиль, пустился бегом к стоящим неподалеку лошадям.

— А мне что поручишь? — спросил с недовольством Федька.

— А что хочешь! — засмеялся Иван. — Ступай воеводу Довойну в плен возьми! — И, оборвав смех, тоже с недовольством обронил: — При мне будь! И ты, Темрюк… Коль не хмелен еще! А хмелен, так поди прочь с глаз!

— Не хмелен, государь, — не очень твердо сказал Темрюк. — В такой день!.. Иной хмель душу веселит!

Резкий, трескучий звук яростно вспорол прочную утреннюю тишину. В той стороне, где стоял стенной наряд, поднялось пепельно-черное облачко дыма.

— Попалось!.. — от волнения сорвавшись на шепот, вымолвил Иван и перекрестился.

8

Весь день не умолкали русские пушки. Уже к полудню со стены около Великих полоцких ворот были сбиты обломы, растрощены бойничные венцы на двух башнях, а у одной угловой башни, стоящей на сутоке Полоты с Двиной, был начисто сбит верх, и две пушки, бывшие на этой башне, упали вниз, в ров. Литовцы почти не отстреливались: русские ядра посмели их со стен; лишь за полдень, когда пушки у русских раскалились настолько, что в них уже нельзя было засыпать порох и пальба поуменьшилась, литовцы поосмелели и стали понапористей и почаще отвечать на редкие залпы русских. Но пальба их не приносила почти никакого вреда ни русским полкам, ни русскому наряду: пушки на стенах у литовцев были слабы, и ядра их достигали первого русского рубежа уже на излете — даже легкие тыны надежно защищали от таких ядер. Только передовой полк, выдвинутый несколько вперед — против трех главных стрельниц полоцкого острога, из которых скорей всего нужно было ждать вылазки литовцев, — понес некоторый урон. Выли убиты два пушкаря, ядром разбило еще одну станину под пушкой, да нескольких ратников, рывших ниши и ладивших заборолы, поразило дробью из тяжелых пищалей.

Воевода Морозов примчался к Серебряному — потный, измазанный грязью, закопченный пороховым дымом, оглушенный, — стал просить его не медлить подолгу и палить всем нарядом.

— Перелузгают моих людишек! кричал он, напрягая от оглушенности голос. — Не мешкай, воевода, Христом-богом молю! Я ж у них под самым носом! А пушчонок у меня восемь всего осталось!

— Не перелузгают, — отвечал ему невозмутимо Серебряный. — У тебя их, что ль, одна сотня?! Погодишь! Сядь, пива испей! Вон как запарился. Неужто в один день хочешь Полоцк забрать?

— Эх, да какое пиво?.. Какое пиво?! — сокрушенно вскрикивал Морозов. — У меня за два дня уж за десяток перевалило!..

— То не беда, — успокаивал его Серебряный. — Война — не пир! Тут как хватишь железного снадобья — вовек не проспишься! Свою голову береги! Ратным людишкам счет не почат, а твоя голова на счету!

— Христом-богом молю, воевода!.. К царю поскачу, — загрозился Морозов.

Серебряный оставался невозмутим.

— Како ж мне царь повелит из перекаленных пушек палить? — с твердым, ненамеренным спокойствием отговаривался он. — К ним же не подступиться! Пушкари уж себе все руки пообожгли. И порох горит! Воду льем, так порох сырим — тоже проруха. Как ни кинь — все клин!

Ни с чем ускакал от Серебряного Морозов, и еще около часа на его полк сыпались литовские ядра: еще одного пушкаря подшибло, побило много лошадей пищальной дробью, поразбивало возы с ядрами и порохом, но, как только Серебряный возобновил пальбу из всех своих тридцати пушек, литовцы сразу же поудирали со стен и башен. Морозов успокоился. Больше литовцы уже не выпустили по его полку ни одного ядра. Он мог спокойно копать ниши, борозды 96, ладить тыны и заборолы, держа в то же время под обстрелом стенные пролеты между башнями, а по башням бил весь полковой наряд Серебряного.