Весь мир театр - Борис Акунин

Глубокое заблуждение полагать, будто умный человек умен во всем. Он умен в материях, требующих ума, а в делах, касающихся сердца, бывает очень и очень глуп. Свою глупость Эраст Петрович признал, посыпал голову пеплом и твердо вознамерился исправиться.

Что такое, в сущности, «ум» и «глупость»? То же самое, что «взрослость» и «инфантильность». В этой нелепой истории он все время поступал по-детски. А нужно вести себя по-взрослому. Восстановить нормальные отношения с Масой. Перестать дуться на Элизу, которая ни в чем не виновата. Она такая, какая есть — незаурядная женщина, великая актриса, а что не любит, тут ничего не поделаешь. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Умеет ли оно вообще любить, сердце актрисы? Так или иначе, Элиза заслуживает ровного, уважительного отношения. Без мальчишеских взглядов украдкой, без дурацких обид, без ревности, на которую нет никакого права.

Прямо с Александровского вокзала он поехал в театр, где как раз должна была идти репетиция. Из газет Фандорин знал, что за время его отсутствия «Кометы» были сыграны дважды, с триумфом. Очень хвалили госпожу Альтаирскую-Луантэн, не меньше восторгались ее партнером, которого именовали не иначе как «настоящий японец г. Газонов». С особенным удовлетворением рецензенты отмечали, что билеты на спектакль сделались доступнее, поскольку доблестная московская полиция наконец сумела разогнать сеть театральных барышников. Следующее представление «восточной пьесы» расчетливый Штерн отсрочил на две недели — очевидно, чтобы не спал ажиотаж.

По лестнице, ведущей к зрительному залу, Эраст Петрович поднимался в совершенном спокойствии. Однако в фойе его ждал сюрприз: там прохаживалась Элиза. Он заметил ее первой. При виде стройной фигуры, перехваченной в талии широким поясом, сердце замерло, но всего на мгновение — хороший знак.

— Здравствуйте, — сказал он негромко. — Что ж вы не на репетиции?

Она порозовела.

— Вы…? Как долго вас не было!

— Я ездил в Европу, по делу.

Он мог быть собой доволен: голос ровный, приветливый, благожелательная улыбка, никакого заикания. Элиза выглядела более взволнованной, чем он.

— Да, Маса сказал, что вы оставили записку и уехали… И Девяткину вы тоже написали. Почему именно ему? Это странно…

Она говорила одно, а думала, кажется, о другом. Смотрела, словно хочет что-то сказать, но не решается.

Из зала неслись крики. Эраст Петрович разобрал голос главного режиссера.

— Отчего Ной Ноевич ругается? — спросил Фандорин с легкой улыбкой. — Неужто вы провинились, и он вас выставил за дверь?

Он сделал вид, что не замечает ее смущения. Не желал поддаваться на актерские уловки. Вероятно, Элиза женским инстинктом почувствовала, что он изменился, выпутался из паутины, и теперь она хочет снова вовлечь его в свой зыбкий, неверный мир. Такова натура артистки — не может примириться с потерей обожателя.

Но Элиза приняла его шутливый тон:

— Нет, я сама вышла. Там у нас очередной казус. Опять в «Скрижалях» кто-то написал про бенефис.

Не сразу Фандорин понял, о чем речь. Потом вспомнил, как во время самого первого знакомства с труппой, еще в сентябре, в священном журнале появилась непонятная запись: до бенефиса осталось сколько-то там единиц, и Штерн возмущался из-за «кощунства».

— Шутка, повторенная д-дважды? Глупо.

«Снова заикаюсь, — подумал он. — Ничего. Это признак, что спадает напряжение».

— Не дважды, а трижды. — Ее глаза, как всегда, смотрели на него и в то же время будто бы мимо. — С месяц назад кто-то снова написал про единицы. В первый раз было восемь единиц, во второй семь, а сегодня почему-то пять. Наверное, шутник сбился со счета…

И опять возникло ощущение, что она говорит не о том, о чем думает.

— В третий раз? — Он нахмурился. — Для шутки, даже глупой, м-многовато. Я попрошу Ноя Ноевича показать мне «Скрижали».

— А знаете, — сказала вдруг Элиза. — Мне сделали предложение.

— Какое? — спросил он, хотя сразу догадался, о чем речь.

Ах, сердце, сердце! Вроде бы обо всем с ним договорился, а все равно подвело — затрепетало.

— Руки и сердца.

Он заставил себя улыбнуться.

— Кто ж смельчак?

«Зря сыронизировал, прозвучало уязвленно!»

— Андрей Гордеевич Шустров.

— А-а. Ну что ж, человек серьезный. И молодой. «Зачем я сказал „молодой“? Как будто посетовал, что сам немолод!»

Так вот о чем ей хотелось поговорить. Совета, что ли, будет просить? Ну уж нет, слуга покорный.

— Прекрасная партия. Соглашайтесь.

«А вот это прозвучало неплохо».

Ее лицо сделалось таким несчастным, что Эраст Петрович устыдился. Все-таки опять смальчишествовал. Взрослый человек доставил бы даме удовольствие: изобразил бы ревность, внутренне оставаясь невозмутим.

Актриса и миллионер — идеальная пара. Талант и деньги, красота и энергия, чувство и расчет, цветок и камень, лед и пламень. Шустров сделает ее всероссийским, а то и мировым «старом», а она в благодарность превратит арифметическую жизнь предпринимателя в фейерверк и праздник.

Внутри всё клокотало.

— П-простите, мне пора.

— Вы возвращаетесь? А в зал не пойдете?

— Дело есть. Совсем забыл. Завтра зайду, — отрывисто сказал он.

«Нужно еще поработать над собой. Самоконтроль, выдержка, дисциплина. И очень хорошо, что она выходит замуж. Совет да любовь. Теперь уж совсем кончено, — шептал Фандорин, спускаясь по лестнице. — Кажется, я собирался что-то сделать?»

Но мысли путались.

Ладно, потом. Всё потом.

ДО БЕНЕФИСА ЧЕТЫРЕ ЕДИНИЦЫ

КАКАЯ ДУРА!

Прекрасная партия. Соглашайтесь. До чего равнодушно он это сказал!

Какая дура! Столько дней ждала этого разговора, нафантазировала себе разных мелодраматических сцен. Она объявит о грядущем замужестве — и он зальется смертельной бледностью, станет говорить жаркие, страстные слова. Она скажет: «Милый, бесконечно милый, если б вы только знали…» — и всё, пауза. Дальше только дрожание губ, слезинка на ресницах, боль в глазах и улыбка на устах. Элиза даже посмотрела в зеркале, как это будет выглядеть. Получилось очень сильно. Артистическая половина ее души зафиксировала выражение лица для будущего использования. Но боль была настоящая, слезы тем более.

Боже, Боже, как долго он отсутствовал! Эту любовь она себе выдумала, ее нет и не было. Если мужчина любит, он не может не чувствовать, что ты отчаянно, безумно в нем нуждаешься. Мало ли, что ты сказала и как себя повела. Слова — это всего лишь слова, а поступки бывают импульсивны.

Объяснение может быть одно. Он не любит и не любил. Всё тривиально. Выражаясь языком Симочки, «мужчинам от нашей сестры нужно только одно». Этого господин Фандорин добился, свое мужское тщеславие потешил, донжуанский список пополнил знаменитой актрисой — и больше ему ничего не нужно. Естественно, что весть о ее предстоящем браке он воспринял с облегчением.

Глупо было ждать его возвращения, будто это могло что-то изменить. Достаточно вспомнить, как Эраст повел себя в кошмарный вечер, когда погиб Лимбах. Ни слова участия, ни ласкового прикосновения, ничего. Несколько странных вопросов, заданных холодным, неприязненным тоном. И потом перед репетицией… Она была вся полна нежности, распахнута ему навстречу, а он даже не подошел.

Несомненно, он, как многие другие, осуждает ее. Думает, что она из кокетства свела с ума бедного юношу и тот наложил на себя руки.

Кошмарнее всего, что нельзя рассказать правду. Никому. Особенно человеку, мнение и сочувствие которого нужнее всего…

Четвертый удар Чингиз-хана был самым жестоким.

Гибель антрепренера Фурштатского и тенора Астралова Элиза своими глазами не видела. В уборную, где лежал мертвый Смарагдов, хоть и заглянула, но еще не догадываясь, что он отравлен. Зато на этот раз смерть — насильственная, грубая — предстала перед ней во всей своей кровавой мерзости и безжалостной внезапности. Что за зрелище! А запах, тошнотворный сырой запах только что выпотрошенной жизни! Такое не забудешь.

С какой жестокостью хан выбрал момент! Будто сам Сатана подсказал ему, когда лучше застать ее врасплох, чтоб она была полна радостью бытия, празднично возбуждена, открыта всему миру.

Премьера — день особенный. Если спектакль удался, ты хорошо играла и публика принадлежала тебе вся без остатка — с этим ничто не может сравниться, никакое иное наслаждение. Чувствовать себя самой любимой, самой желанной! В тот вечер Элиза, подобно ее японской героине, ощущала себя летящей по небу кометой.

Она жила ролью, но в то же время зрение и слух существовали сами по себе, успевая следить за публикой. Элиза видела всё — даже то, что увидеть невозможно: радужные волны сопереживания и восторга, колышущиеся над рядами. Разглядела она и Эраста, сидевшего в ложе для важных гостей. Пока Элиза находилась на сцене, он почти не отрывался от бинокля, и это возбуждало ее еще сильнее. Она хотела быть прекрасной для всех, но для него больше, чем для кого бы то ни было. В такие минуты Элиза чувствовала себя волшебницей, насылающей на зал незримые чары — и действительно была ею.