Безмолвная ярость - Валентен Мюссо

меня такой, какая я есть, не пытаясь выяснить, откуда я пришла или чем занималась раньше. Только будущее казалось важным. Я всегда была очень способной к языкам и старалась избавиться от остатков акцента, хоть и не такого уж сильного. Да, я сделала все, чтобы никто не заподозрил во мне швейцарку.

Семейная легенда разбилась вдребезги: предполагаемая автомобильная авария моих бабушки и дедушки, сирота, которую переводили из одной приемной семьи в другую… Как я мог столько лет верить в эти сказки?

— В клубе, — продолжает мама, — вовсю торговали практически средь бела дня — наркотиками и не только… Через дилера мне удалось получить поддельные документы на имя Нины Янсен — именно так меня называли с тех пор, как я сошла с поезда. Это показалось мне само собой разумеющимся: я обещала, что отвезу Нину в Париж. Мне казалось, что она продолжает жить во мне, а Дениз постепенно исчезала, пока не растворилась полностью.

— С папой ты познакомилась в клубе?

— Да. Вокруг меня кружило много мужчин, но с твоим отцом было не так, как с другими… Он уже тогда был очень известен. Одна официантка сказала мне, что он фотограф и что его работы публикуют даже в Америке. Йозеф не был завсегдатаем, заходил иногда выпить с друзьями. Он приметил меня с первого раза и в каждый свой визит не сводил глаз. Было неловко, но с Йозефом… иначе.

— Иначе?

— Как художник, Тео… Однажды вечером он подошел ко мне, и мы поговорили. Йозеф объяснил, что у него трудный период, что не получается ничего, кроме банальных неинтересных фотографий. Я узнала, что двумя годами раньше он потерял жену, что у него есть маленький сын и что он так и не смог пережить свое горе.

Он попросил позировать ему — вернее, позволить иногда фотографировать меня. Ты знаешь его работы: Йозеф не любил слишком отрепетированные фотографии, говорил, что нужно уходить от удобных углов обзора, что кадр решается за десятые доли секунды, «украденные у вечности». Да, порой он бывал чересчур романтичен, утверждал, что никогда не встречал такой красоты и ему обязательно нужно узнать, какое чудо произойдет, когда она окажется на пленке.

— Думаю, это был способ соблазнить тебя, найти предлог, чтобы снова увидеться…

— Возможно… В любом случае я была обманута только наполовину. Я согласилась встретиться не в клубе. Йозеф познакомил меня с городом и окрестностями, с местами, о существовании которых я даже не подозревала. Он сделал несколько моих фотографий, когда мы гуляли, но вскоре у меня возникло ощущение, что они стали для него чем-то второстепенным. Я не влюблялась постепенно — это была любовь с первого взгляда. Меньше чем через три недели я покинула отель, чтобы поселиться у него дома, в квартире-мастерской в Латинском квартале, и забеременела тобой.

По внезапно ускорившемуся темпу ее повествования я понимаю, что ей не хочется идти дальше. Да и зачем, если она уже рассказала все, что я хотел знать о ее молодости? То, что было потом, принадлежит только ей и моему отцу. Я не спрашиваю ее, знал ли он обо всем, что она мне только что раскрыла…

С другой стороны, мама ни разу не упомянула о том, что произошло в отеле недалеко от Авиньона, и я не могу не задать еще один вопрос:

— Мама, ты случайно пересеклась с Далленбахом или последовала за ним, чтобы отомстить?

Она издает короткий горький смешок.

— Если б я действительно хотела найти доктора, то сделала бы это гораздо раньше, можешь мне поверить, и взялась бы за дело иначе… Я знаю, о чем ты думаешь, Тео. Что те события произошли очень давно и что я, возможно, все выдумала. Ты спросишь, как я могу быть уверена, что он делал со мной эти ужасные вещи, если каждый раз теряла сознание и потом ничего не помнила? Скажу тебе так: женщина чувствует такие вещи нутром. Я знаю, что этот человек сделал со мной. — Ее лицо приобрело болезненно жесткие черты.

— Я думал совсем о другом. Я уверен, что ты говоришь правду, но не понимаю, как нам добыть доказательства… Сомневаюсь, что ты — единственная жертва Далленбаха. Он работал в доме Святой Марии шесть лет, ему пришлось осматривать сотни интернированных девушек.

— У тебя будут доказательства.

— Откуда?

— У меня есть улики против этого человека. Но придется немного подождать.

Я слишком ошеломлен, чтобы отвечать, и мама продолжает:

— А теперь я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно, Тео.

К моему удивлению, она сообщает, что у нее есть сейф в швейцарском банке в Париже, где находится ключ от ее квартиры. Она уже оформила специальную доверенность, чтобы я мог получить к нему доступ. В ее глазах опять появляется тревожное выражение.

— Планировалось, что ты узнаешь о содержимом банковской ячейки только после моей смерти, но все сложилось не так, как я предполагала. Теперь у меня нет выбора: нам придется выставить прошлое на всеобщее обозрение. Ты найдешь документы и большой конверт из крафтовой бумаги, который ни в коем случае не должен открывать, Тео…

Я киваю — наверное, слишком небрежно.

— Ни при каких обстоятельствах! Ты должен пообещать мне.

— Обещаю.

— Ты отдашь его адвокату; он знает, что с ним делать.

— Ты сказала «документы», а что еще там лежит?

— Увидишь сам… Тебе пора — я устала и, кажется, наговорила больше, чем хотела.

— Могу я прийти завтра?

— Нет. Возвращайся в Париж и поскорее займись делом. Сейчас это важнее всего.

Она не двигается, и я собираюсь встать, но передумываю. У меня остался последний вопрос.

— Мама, что именно произошло в гостинице в Авиньоне? Далленбах признал вину?

Она смотрит на меня в замешательстве.

— Я не помню, что делала в том бунгало. Я последовала за ним, выйдя из бассейна. Помню, как постучала, помню его озадаченное лицо, когда он открыл дверь, и на этом всё. Я убила человека, Тео, а воспоминаний об этом нет…

У меня никогда не было непреложных установок, касательно человеческой жизни, однако, выйдя из тюрьмы на свежий воздух, я не могу не думать о страданиях, которые молчание моей матери причинило нашей жизни. Я говорю себе, что правда может ранить других людей, а молчание иногда убивает.

4

На следующий день я возвращаюсь в Париж и окунаюсь в гнетущую атмосферу города, который разлюбил и перестал чувствовать. Объективно, места сами по себе ничего не значат, мы лишь проецируем на них прошлые воспоминания и эмоции. Париж надолго застрял во мне, и я никогда не подумал бы, что смогу жить где-нибудь еще. Теперь я с тоской вспоминаю годы, проведенные в Лос-Анджелесе, который часто называют уродливым и подобным большой кляксе, но я люблю его за ощущение анонимности,