Черно-белый танец - Анна и Сергей Литвиновы

Я только много позже поняла, зачем ему эти катраны нужны… Но я забежала вперед… Итак, Николенька сделал мне предложение… Я хоть и понимала, что очень уж он строптивый, гордый да самолюбивый человек – к тому же красавец! – но при этом отдавала себе отчет, что я его очень полюбила… Да что там! Я не могла даже представить себе жизни без него!… Словом мы расписались… И нас даже сразу в горисполкоме поставили на льготную очередь на получение благоустроенного жилья. Это ваш, Настя, дедушка Егор Ильич постарался – я уже говорила, что он в горисполкоме занимал ответственную должность.

Я упоминала, что Николенька мой был очень разносторонним, увлекающимся человеком. Но главным его увлечением и даже смыслом жизни являлась работа. И хотя онкология совсем не тот раздел медицины, по которому он специализировался в институте, да и в войну он был врачом-инфекционистом, Николай, тем не менее, с жаром взялся за новое для него дело. И очень скоро его отделение стало лучшим во всей нашей больнице. Оно занимало первые места в социалистическом соревновании, Николай Арсеньевич ездил в край и даже в Москву – делился передовым опытом. Делегации к нему приезжали. И действительно, было на что посмотреть. Чистота везде – идеальная (как он любил говорить – «морской порядок»). Врачи, сестры и даже санитарки все внимательные. Больные – опрятные. Но главное заключалось даже не в этом – а в том, что отделение под руководством Николая добилось исключительных успехов в излечении больных. Онкология, как вы понимаете, Настя, – очень тяжелое отделение, но вскоре после того, как Николай стал заведующим, процент смертности у него пошел на убыль. От него своими ногами уходили даже те, кто считался безнадежным. Он добивался стойкой ремиссии у пациентов с третьей, а то и с четвертой стадией канцера! И это, представляете, в те годы, когда химиотерапия злокачественных образований делала еще, по сути, первые шаги! А рентгенотерапия – только начинала применяться! Поэтому неудивительно, что вскоре во всем городе стали говорить о Николае, как о кудеснике. Даже по краю пошел слух о нем – и к нему, без всякого направления, стали приезжать люди из деревень, сел, станиц: как правило, те, кому другие врачи уже вынесли смертный приговор. И он, в нарушение инструкций, – всех брал. Только говорил больным: «Чуда не обещаю, но если будешь меня слушаться – может, поживешь еще…»

Так и прожили мы с Колей первые полгода после нашей женитьбы… И радовались, и смеялись, и ссорились… Новоселья ждали в исполкомовском доме… Уже и ордер получили и собирались переезжать. Но… Беда, говорят, всегда приходит с той стороны, откуда не ждешь. Так случилось и в тот раз.

Однажды вызывает меня главный врач нашей больницы, Ефрем Самуилович, – замечательный был мужчина, умный, хитрый и всегда перед любыми инспекциями за своих врачей и весь персонал стоял горой.

Что ж, прихожу я к нему.

Садись, говорит, Татьяна. А сам, я вижу, мрачнее тучи. Спрашиваю его: «Что случилось»?

«Неприятность, – говорит, – случилась. Сигнал, – говорит, – поступил на твоего мужа».

«Что такое?»

«Пишут, – говорит Ефрем Самуилович, – что твой Николай, – вредитель. Что он под видом лечения травит советских пациентов. Что он мракобес, шарлатан и убийца под личиной советского врача. Пишут, что он, Николай Челышев, заставляет пациентов принимать под видом лекарств всякие знахарские снадобья».

«Кто пишет», – интересуюсь я.

«Аноним, как всегда, – усмехается Ефрем Самуилович. – Благодари судьбу, что доброжелатель пока, похоже, только одному мне, главврачу, написал, а не в горком партии или туда. (Под этим туда, конечно, имелось в виду НКВД или уже было КГБ?). Я, – продолжил главврач, – конечно, за твоего Николая горой, но – сигнал есть сигнал. Я разобраться обязан. И тебя я раньше него вызвал потому, что Николай твой – человек взрывной, горячий. Так вот: передай ему, чтобы он свою гордость засунул… Ну, он сам знает, куда ее засунуть… И если будет разбирательство – пусть он все отрицает. Наотрез отрицает. Ничего неположенного он больным не давал. Никаких снадобий он не использует. Лечит строго по инструкции. Так ему и передай. Поняла?… А сейчас зови его ко мне в кабинет…»

…Рассказ о последнем эпизоде дался старушке с трудом. Настя видела: Татьяна Дмитриевна сверх меры разволновалась. И Насте стало жаль ее – так жаль, что у нее даже сердце заболело…

Настя вскочила, подсела к Татьяне Дмитриевне – на подлокотник кресла. Нежно обняла старушку за плечо. Ласково сказала:

– Татьяна Дмитриевна! Не волнуйтесь. Все дело прошлое.

И предложила (а чем она еще могла ее утешить?):

– Давайте мы с вами немножко винца выпьем, а?

– Давай, – неожиданно разулыбалась Татьяна Дмитриевна и даже обратилась к Насте на ты. – Только постой: у меня же ничего нет. Знаешь же, какие сейчас трудности со спиртными напитками…

– Зато у меня есть. Я с собой привезла.

Настя порылась в дорожной сумке и достала бутылку вина.

– Вот, «Улыбка». У мамы в заказе была. А я у нее стащила. Вы, наверное, такое любите?

На этикетке сладкого вина призывно улыбалась томная красотка в стиле пятидесятых годов.

– Да, миленькая, – прошептала бабушка Арсения и неожиданно поцеловала Настю. Слезы показались на ее глазах. Она прошептала: – И Николаша мой это самое вино любил!… Вот спасибо тебе.

Татьяна Дмитриевна резво вскочила и пошла на кухню за бокалами. А Настя осталась рассматривать комнату. Все смотрела – и не могла насмотреться. Почему ж ей так хорошо здесь? Что здесь особенного, в этой-то комнатухе? Одна сплошная бедность. Черно-белый старый телевизор. Ветхий шкаф, забитый книгами. На стене – скромный коврик. Может быть, дело в фотографиях, пришпиленных иголками прямо к коврику? В фотографиях, сплошь посвященных двум мужчинам – двум главным мужчинам в жизни Татьяны Дмитриевны? Фотографиях, на которых ее любимые Николашенька и Арсений… Они, двое, тут везде. Всех возрастов, всех настроений. Вот Сенька – пузан, малыш-младенец. Арсений – пионер. Сеня взрослый на большой официальной карточке, ниже бумажка с бабушкиной надписью: «Арсений на доске почета газеты „Советская промышленность“». А вот снимок молодого деда Николая в обнимку с бабушкой Татьяной. Карточка вся выцвела, но видно, какие они здесь счастливые, молодые, веселые; дед в старой гимнастерке, бабушка в ситцевом платье; рука Николая Арсеньича вольно лежит на ее плече; за спинами плещется море… «Видно, фотография как раз из тех, послевоенных времен», – подумала Настя.

Бабушка принесла бокалы. Настя откупорила бутылку, разлила. Они сделали по глотку.

– Я все-таки расскажу тебе, Настя. Пока я совсем не запьянела.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});