Хаидэ - Елена Блонди

Жрец вытянул губы, покусав их, потер пальцами гладкий подбородок, поправил длинную серьгу, укладывая ее на плечо. Мать темнота подарила ему красоту юноши, потому что она нужна ему, такое у него назначение. И теперь он может вспоминать, что было две сотни лет назад, там, в северных землях, где рабыни белы и нежны, как свежие сливки на молоке. А он был точно таким, как сейчас. Ну что ж, плачут и бьются они одинаково. И одинаково боятся его ледяных глаз.

Он стянул золотой пояс на тонкой талии. Повернулся, чтоб посмотреть на себя через плечо. И, протягивая руку к колотушке гонга, пропел, улыбаясь:

— А может ты хочешь стать таким, как эта огромная черная обезьяна, о мой жрец удовольствий? Насаживать на себя сразу по трое. И убивать мужским корнем, вращивая его до самых их грудей.

Удар гонга заглушил смех, но отражение в зеркале показало ему, как поплыла в ледяных глазах похоть. Жрец-Наставник был умелым в изобретении уроков и наказаний. И сейчас, думая о черном великане, лежащем в темнице, он уже видел его — послушным орудием своих наставлений.

— После всего, — прошептал жрец, и пошел к выходу, плавно ступая золочеными сандалиями из превосходной кожи, — когда сломают и высосут, и останется только тело, без мозга, без языка… Тогда я возьму его для себя. Обучу. И зрелища будут совершенны.

Он шел, с удовольствием нажимая холеными ступнями, плотно схваченными кожаным плетением сандалий на тесаный камень круговой галереи. Удовольствия. Их так много. И тот правилен, кто ценит их. От самого малого — чуять ток собственной живой крови в крепких упругих жилах, до огромного — еще одну очистил от скорбей добра, приставил к делу или пустил в использование. И еще более огромного — тем прибавил темноты к удовольствию матери тьмы. Добро вечно плачет, льет слезы по пустякам, терзает глупые сердца людей тревогами и заботами. Любовью. Его роль, назначение, которое он выполняет с неизменным удовольствием — вычистить скорбь и заботы из тупых человеческих самок. Дать им жизнь, полную удовольствий. А для этого нужно научить пустые сердца радоваться всему. Каждой мелочи. Наполнить их непрерывным голодом, заставить хотеть пожирать удовольствия, и пожирая одно, уже искать следующее. Ведь их много…

Резким движением руки откинул светлую штору, встал в арке, окидывая большой зал холодными глазами. Тихий гул смолк и ряды черных голов замерли. Спиральные тугие косички одних. Белые и охряные завитки орнамента на блестящих бритых головах других. Блестящие иглы, протыкающие кожу на темени третьих. Как их много, — лениво подумал жрец, отпуская штору и проходя к возвышению у стены, — и это тоже удовольствие, двойное. Он может выбрать, любую. А они, сидя на пятках и наклонив горящие лица, мучаются, пока выбирает.

Изысканным удовольствиям надо учиться. Поначалу это неприятно и больно. Но выученные становятся восхитительными, в своей жадной страсти получать еще и еще.

Жрец медленно опустился в раскладное кресло, с белым полотном, натянутым на резные рамы. Медлил, оглядывая женские плечи. И нараспев, с удовольствием слушая собственный голос, заговорил:

— Мир полон разных вещей и в наших силах окрасить их той или иной краской. Темное может стать светлым, если повернуть его нужной стороной. Нет краски, что не сумела бы измениться, это лишь сказки о войне добра и зла, на самом деле есть только удовольствие есть, удовольствие спать и поедать мужским началом женское. Или же — разевать женский рот, чтоб пожрать мужское.

Скользя взглядом по склоненным головам, он добавил, не изменив голоса:

— И мое удовольствие говорить и слушать свой голос. Потому что вы, черные овцы, не понимаете, о чем я толкую. Но я знаю, что вам нужно. Удовольствие боли.

С удовлетворением сделал паузу, чтоб внимательно рассмотреть, как дернулись согнутые плечи. О да, им знакомо это слово и все, что связано с ним. И он продолжил, расправляя складки хитона по локоткам рамы кресла. Сейчас, сейчас он увидит, чего достиг, и сердце его наполнится сладким покоем…

— Я выберу двух, для наставления…

Черная россыпь голов шевельнулась, делясь. Одни вдруг подняли горящие лица, устремляя на него умоляющие глаза. Не смея пошевелиться, поднять руку или привстать, просили взглядами. И их было больше, чем других, клонивших головы к самым коленям. Необученных, тех, кто еще страшился. Не умеющих насладиться неволей, из которой выход был лишь в одну сторону — принять ее и вывернуть себя наизнанку, превратив боль в наслаждение. Жрец смотрел на поникшие головы. Сейчас ему нужны только они.

— Ты, — он указал стражнику на белую спираль, обвивающую гладкую голову девушки в гуще подруг. Тот, положив руку на рукоять короткого меча, прошел между сидящих, как шел бы по высокой траве, не заботясь, стопчет ли, и как трава, блестящие плечи откачивались, пропуская его. Нагнулся, беря за локоть, и поднял. Избранная стояла, неловко подвисая на мужской руке, и снова выпрямляясь — ее плохо держали ноги. Смотрела с ужасом. А жрец улыбался, разглядывая длинную фигуру, туго спеленутую синим покрывалом.

— Как тебя нарекли, дитя?

— Ла-кана-оэ, — шепот был еле слышен и девушка, задрожав, повторила громче, звенящим голосом, старательно растягивая рот в улыбке:

— Лакана-оэ, мой жрец, мой Наставник, мой господин…

— Иди к стене, — жрец тут же забыл имя, кивая, а сам уже высматривал вторую избранную.

Высокая тонкая Лакана-оэ шла, обвисая на жесткой руке стражника, семенила, подхватывая подол и шаря глазами по головам других. Но одни смотрели с ненавистью на ту, что отобрала у них кусок наслаждения, другие отворачивались, зажмуриваясь.

— И ты, — заинтересованно произнес жрец. Матара услышала тяжелые шаги над собой. Поднялась, повинуясь мужской руке. Тот потащил ее к стене, где висели на железных крюках кожаные петли, но ленивый голос наставника остановил его.

— Ты не сказала имени, избранная.

— Матара, мой жрец, мой Наставник, мой…

— Подведи ее ко мне.

Стоя перед жрецом, Матара краем глаза видела колыхание синей ткани у стены. И вдруг — резкий вскрик, похожий на хлесткий удар по лицу. Но не повернулась, глядя в красивое лицо жреца, жгуты белых волос, уложенные на плечи так, что львиные морды скалились серебряными клыками с его груди. А жрец смотрел на ее плечи и руки.

— Ты подвергалась учебе на внешней скале, дитя мое.

— Да, мой жрец…

— Учеба дня или учеба ночи?

— Ночи, мой Наставник мой господин.

— Учеба закончена?

— Нет, мой жрец, мой господин…

Он кивнул. Змеи волос поползли по хитону, блеснули львиные клыки в черных пастях.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});