Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I - Филипп-Поль де Сегюр

Однако скоро пришлось убедиться, что они сговорились, чтобы обмануть Мюрата и императора. Это им удалось. Все эти подробности привели в восторг Наполеона. Ставший легковерным под влиянием надежды, а быть может, и под влиянием отчаяния, он в течение нескольких минут упивался этим кажущимся успехом и, стремясь избавиться от тягостного внутреннего беспокойства, как будто искал забвения в выражениях бурной радости. Он призвал всех своих генералов и торжественно возвестил им скорый мир.

Тем не менее перемирие, предложенное Кутузовым, ему не понравилось, и он отдал приказание Мюрату немедленно его нарушить; несмотря на это, перемирие все же соблюдалось, и причина этого осталась неизвестной.

Перемирие это вообще было странное. Чтобы нарушить его, достаточно было одного взаимного предупреждения за три часа перед началом военных действий. Притом же перемирие существовало только для фронта обоих лагерей, а не для флангов. По крайней мере, так объясняли это русские. Нельзя было, следовательно, ни провести обоза, ни сделать фуражировки без битвы. Таким образом, война продолжалась везде, за исключением лишь того пункта, где она могла быть выгодна для нас.

В течение первых дней, последовавших за этим, Мюрат с удовольствием показывался перед вражескими аванпостами. Он наслаждался тем, что привлекал к себе все взоры. Его наружность, его храбрость, его ранг обращали на него всеобщее внимание. Русские начальники ничуть не выказывали к нему отвращения; напротив, они осыпали его знаками внимания, поддерживавшими его иллюзию. Он мог командовать их караульными, точно французами. Если нужно было занять какое-нибудь место, они немедленно уступали ему.

Командиры казаков дошли даже до того, что притворялись восхищенными и говорили, что признают императором только того, кто царствует в Москве. На мгновение Мюрат готов был даже подумать, что они не будут сражаться против него!

Он зашел так далеко, что Наполеон, читая его письмо, однажды воскликнул: «Мюрат, король казаков? Что за глупость! Людям, которые всего достигли, могут приходить в голову всевозможные идеи!»

Что же касается императора, который в душе нисколько не обманывался, то его неискренняя радость продолжалась всего лишь несколько минут. В самом деле, два значительных обоза снова попали в руки врага, один вследствие небрежности своего командира, который застрелился с отчаяния, другой вследствие трусости офицера, которого собирались наказать, когда началось отступление. Но гибель армии спасла этого офицера.

Каждое утро нашим солдатам, в особенности нашим кавалеристам, приходилось отправляться далеко на розыски пищи для вечера и следующего дня. А так как окрестности Москвы и Винкова с каждым днем становились пустыннее, то приходилось ежедневно уходить все дальше и дальше. Люди и лошади возвращались истощенные, если только они возвращались! Каждая мера овса, каждая связка фуража оспаривалась, у нас; надо было отнимать их у неприятеля. Нападения врасплох, битвы, потери не прекращались! Вмешались крестьяне и наказывали смертью тех, кто, соблазняемый выгодой, приносил нам в лагерь какие-нибудь припасы. Некоторые из них поджигали собственные деревни, чтобы прогнать оттуда наших фуражиров или же, узнав их, передавали казакам, которые держали нас в осаде.

Те же крестьяне захватили Верею, соседний город возле Москвы. Один из их священников, как говорят, задумал это и выполнил. Он вооружил жителей, выпросил несколько отрядов у Кутузова, затем 10 октября, до рассвета, дал сигнал к ложной атаке, а сам в это время устремился на наши палисады. Он разрушил их, проник в город и перерезал весь гарнизон.

Итак, война была везде: перед нашими флангами, позади нас. Армия ослабевала. Неприятель становился с каждым днем все более смелым и предприимчивым. Это завоевание постигла такая же участь, как и многие другие: все, что раньше было завоевано сразу, постепенно утрачивалось.

Мюрат наконец встревожился. Он видел, что в этих ежедневных стычках тает остаток его кавалерии. На аванпостах, во время встреч с нашими офицерами, русские офицеры, вследствие ли усталости, чванства или военной откровенности, доведенной до нескромности, говорили о несчастьях, которые ожидают нас. Они показывали нам на лошадей дикого вида, едва укрощенных, длинная грива которых касалась земли. Разве это не должно было указать нам, что к ним со всех сторон прибывает многочисленная кавалерия, в то время как наша убывает? А постоянный шум выстрелов внутри боевой линии русских, разве он не возвещал нам, что множество новобранцев упражняются там под защитой перемирия?

Император знал об этом, но старался игнорировать эти предостережения, не желая, чтобы они поколебали его решение. Беспокойство, которое он почувствовал, выражалось гневными приказаниями. Тогда-то он и велел обобрать церкви в Кремле и взять оттуда все, что могло бы служить трофеем для его Великой армии. Эти предметы, обреченные на гибель самими русскими, говорил он, принадлежат теперь победителям, на основании двойного права, предоставленного им победой и в особенности пожаром!

Пришлось употребить очень большие усилия, чтобы снять с колокольни Ивана Великого гигантский крест. Император хотел украсить им в Париже Дом инвалидов. Русский же народ связывал благополучие своей империи с этим памятником. Во время работ на этой колокольне было замечено, что стаи ворон беспрестанно окружают крест, и их унылое карканье, надоедавшее Наполеону, заставило его воскликнуть, что стаи этих зловещих птиц как будто хотят защищать крест! Неизвестно, какие мысли смущали Наполеона в эти критические минуты, но все знали, что он легко поддавался всяким предчувствиям.

Его ежедневные прогулки, несмотря на яркое солнце, освещавшее его, в котором он старался видеть сияние своей звезды (на что указывал и другим), не развлекали его больше. К унылому безмолвию мертвой Москвы присоединялось и безмолвие окружающей ее пустыни и еще более грозное молчание Александра. И слабый звук шагов наших солдат, бродивших в этой обширной могиле, не мог уже вывести Наполеона из задумчивости, оторвать его от ужасных воспоминаний и от еще более ужасного предвидения будущего.

Ночи были особенно унылыми для него. Большую часть их он проводил с графом Дарю, и тогда же он сознался ему, насколько опасно его положение!

Оценивая ту силу, которую он извлекал из своего престижа и репутации человека, не знающего ошибок, он дрожал при одной мысли нанести ущерб этой репутации. Какой ужасающий ряд опасных войн должен последовать за его первым же движением вспять!

— Ах, разве я не знаю, что Москва в военном отношении ничего не стоит! — прибавлял он. — Но Москва и не является военной позицией, это позиция политическая. Меня считают там генералом, а между тем я остаюсь там только императором! В политике никогда не надо отступать, никогда не надо возвращаться назад, нельзя сознаваться в своей ошибке, потому что от этого теряется уважение, и если уж ошибся, то надо настаивать на своем, потому что это придает правоту!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});