Побег - Евгений Сухов

– Умирать, – и вновь погрузился в какие-то свои великие думы, о которых мог знать только Будда.

Платона подмывало спросить, долго ли им еще ехать, но это было все равно что спросить палача, когда он наконец опустит топор, занесенный над головой жертвы.

Монголов было семеро – узкоглазые, широколицые, они представлялись Платону на одно лицо, словно были порождением единственной яйцеклетки. Вот только всмотревшись в лица, можно было подметить разницу в их годах.

Самому старшему о них было лет сорок пять. Он привычно подгонял лошаденку пятками и за время пути не произнес ни слова. Он даже ни разу не обернулся, и Платон едва успел рассмотреть его лицо. А то, что он видел, вызывало в нем неподдельное отвращение: реденькая бородка на широких скулах, черные лоснящиеся волосы и широко оттопыренные уши. Похоже было, что он в этой печальной компании за главного, и только он один знает дорогу, но которой грешники бредут в преисподнюю.

Четверым было лет тридцать – тридцать пять. Они были сосредоточенны и немногословны, как будто размышляли над трудной партией го. Сопровождение составляло еще двое молодых всадников, для которых чужая смерть была таким же баловством, как скачки.

Дорога уводила все дальше в гору, и Платона стала донимать скверная мысль, что монголы решили сбросить его со скалы в пропасть. На миг он даже представил, как его молодое сильное тело, падая на дно ущелья, натыкается на выступающие камни, переворачивается в воздухе и с громким хрустом разбивается о скалы. Оборвавшийся крик заставит испуганно подняться со своих мест длинношеих грифов, которые, совершив круг над бездной, опустятся на его бездыханный окровавленный труп. То, что от него останется, трудно даже будет назвать человеческим телом – это будет кусок мертвечины вперемешку с обломками костей.

– Вы сбросите меня со скалы? – выдавил из себя в страхе Платон.

Но вновь встретил равнодушные холодные взгляды сопровождающих – они не желали размениваться на объяснения с будущим покойником.

– Ответьте же!

Один из монголов лениво повернул голову в его сторону и философски заметил:

– И не надейся! Легкая смерть не для тебя. – Платона охватила паника – мелкие противные мурашки пробежали по спине, по шее и растаяли где-то у самого горла, заставив кадык непроизвольно дернуться… Его поразила даже не грядущая смерть, а тон, каким был произнесен зловещий приговор. Чужая кончина для них не была в диковинку – они просто выполняли привычную работу. И делали это так же бесстрастно, как пастух выгуливал на пастбище скот или как темными вечерами молодой любовник ласкает свою зазнобу.

– Мы пришли, – впервые разомкнул уста старший, натянув поводья. – Теперь тебе придется перебраться на металлического жеребца, – указал он концом плетки на огромное железное чучело, что стояло у самой тропы.

– Что вы хотите делать?

– Не торопи события, впереди тебя ожидает много интересного, – с улыбкой заговорщика сообщил старший, показав крупные зубы, – такими резцами только жевать овес. – Очень скоро ты все узнаешь. Поставьте его на землю, – приказал он путникам, – да не расшибите раньше времени. А то что тогда о нас подумают люди? Посмотри, как здесь красиво, – он обвел вокруг себя плетью, – на этой поляне тебе придется умереть. Лучшего места невозможно отыскать во всех горах. Ты умрешь под пихтами, а ветер, который прячется в их лапах, ублажит твою мятежную душу.

Жеребец едва переминался с ноги на ногу; пригнув гибкую шею к самой земле, он выискивал среди густой травы пряный цвет. Ему не было никакого дела до людей, окружающей природы и даже седока, которого он привез на казнь. Больше всего его занимал розовый клевер, что рос под самыми копытами. Рядом деловито жужжал шмель, и полагалось быть осторожным, чтобы не отведать задиристого проказника на язык.

Руки Платона онемели совсем, создавалось впечатление, что они держатся на одних сухожилиях, и он бы не удивился, если б кисти отвалились и упали на луговую траву.

Трое всадников неторопливо спешились. Один ухватил коня под уздцы, чем вызвал у животного яростный протест: конь, сплевывая листья клевера, замахал огромной головой, а потом, почувствовав сильную руку, успокоился. Двое других, взяв Платона за плечи, ссадили на землю.

– Развяжите ему руки. Мне хочется, чтобы Будду он встретил с распростертыми объятиями!

Один из монголов достал из-за голенища нож и чиркнул лезвием по скрученным путам. Конские волосья бесформенным комом упали к ногам Платона.

В лице и в голосе монгола было нечто гипнотическое, что заставляло повиноваться. Платон видел, что этот властный человек уж если задумал кого-то казнить, то обставит это с такой торжественностью, с какой священник совершает церковный ритуал.

– Подведите его к железному скакуну. – Монголы молча выполнили указание вожака. – А теперь посадите на седло и свяжите ему покрепче ноги. – Один из стоявших парней проворно юркнул под брюхо коню, стянул бечевой щиколотки Платона. – Будто родился на этом коне. Ну чем не друг степей! Вот теперь это твое место до конца жизни. Пусть скачет в царство смерти.

– Отпусти меня.

– Отпустить? – пожал плечами монгол. Он не скрывал своего удивления. – А что тогда делать этим мужчинам, которые пришли вместе со мной? А для кого тогда будут таскать хворост? Нет, каждый должен выполнять свою работу. Прежде чем стать палачом, мне пришлось побывать ламой. А из буддийского монастыря я вынес четыре благородные истины: существуют страдания и их причина, освобождение и путь к нему. Так вот, через час тебе предстоит познать путь совершенства. И я даже где-то тебе завидую, потому что это все у меня впереди. А теперь разогрейте этого коня докрасна и поджарьте нашего гостя! Сегодня у волков будет славный ужин.

– Что же ты делаешь?! Пожалей! Господи! – орал Платон. – Я жить хочу!

Лица монголов были беспристрастными и такими же каменными, как у достопочтенного Будды. Видно, монгол вынес из буддийского монастыря еще одну ценность – ни при каких обстоятельствах не поддаваться эмоциям. Можно было смело утверждать, что он не ведал уныния, но и веселье его также не посещало.

Сбоку, на животе коня, помещалась маленькая дверца. Один из монголов уверенно ковырнул ее пальцем и принялся складывать в нутро коня припасенный хворост. Он проделывал это спокойно, как будто выполнял самую обыкновенную работу. Скоро брюхо животного было набито до отказа, а из открытой пасти торчал лапник. Молодой монгол смиренно сложил ладони у подбородка и учтиво поклонился старшему:

– Поджигай! – спокойно, но твердо распорядился монах.

Монгол сунул за пояс ладонь и извлек куски кремня.

Остальные монголы, скрестив ноги, расположились немного поодаль – очевидно, опасались предстоящего жара. Даже сейчас, когда начиналась кульминационная часть церемонии, ни один из них не показывал своего неприятия или, наоборот, интереса к происходящему. Возможно, именно с такими беспристрастными лицами ангелы на высшем суде выслушивают раскаяния грешников.

Руки монгола с выбритым лицом действовали привычно. Один удар. Второй. Снопы искр срывались с самого края и разбивались о металлическое брюхо лошади, разлетались по сторонам, и только несколько огненных осколков маленькими звездочками упорхнули в темное распахнутое нутро жеребца и замерли на старом валежнике, образовав небольшое яркое созвездие. Монгол глубоко вздохнул, а потом осторожно стал выдыхать воздух прямо на искры. Звездочки заблестели ярче, отбрасывая желто-красное сияние на почерневший хворост, а уже в следующую секунду валежник весело вспыхнул и затрещал.

Монгол бережно прикрыл дверцу и отошел к сидящим.

Внутри жеребца скоро загудело, хворост отчаянно трещал, а из ушей и пасти железного идола повалил тяжелый, загустевший желтый дым. Сейчас жеребец напоминал сказочного дракона, который готов был взлететь в небо, обдав невозмутимо сидящих монахов огненным зельем. Благо, что и наездник для него подобрался достойный – он бил пятками в металлические бока, вертелся, истошно вопил.

– Господи, заступись! – молился Платон. – Боже, откликнись! Весь оставшийся век буду замаливать свой грех. Ну что же вы сидите истуканами?! Освободите.

Жеребец все не взлетал, видно, он не отваживался покинуть обжитые места.

Но в глазах молодых монголов застыло напряжение. Хотя лица их по-прежнему оставались такими же безжизненными, как и прежде, и не пропало впечатление, что смотришь не на живого человека, а на восковое изваяние. Но вдруг выражение их лиц изменилось. И когда наконец Платон догадался о причине, то невольно ужаснулся: молодых пожирало животное любопытство. Им очень хотелось вдохнуть запах гари и почувствовать, как же все-таки воняет горелое человеческое тело. А монах уже прикрыл глаза и было видно, что он находится на половине пути к космосу.