Тело черное, белое, красное - Наталия Вико

20

Хрустящий мелкий гравий под ногами. Приторный аромат жасмина. Изящный изгиб реки. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой скатерти еще влажной от росы травы. Березовая роща на холме, освещенная мутным утренним солнцем. Далекий голос меланхоличной кукушки. Сонная ворона, задумчиво взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суету воробьев около лужи. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: " Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами.

– Товарищ, как пройти к главному врачу?

– Прямо по коридору – и направо. И запишите фамилию в книге посетителей!

– Гражданочка, не ступайте по ковру! Идти надобно у перилов рядом с ковром. На то и перилы, чтоб рядышком идти, а не посередке. Ковров на всех не напасешься!

– Эй, товарищ гражданка, наденьте тапочки! У нас – борьба за стерильность!

– Товарищ, к главврачу надо записываться за два дня. И что, что далеко? Приехали, записались, через два дня снова… Василь Василич, я гражданку не пускаю, а она…

– Как говорите фамилия? Ракелов? Вы, собственно, кто? Родственница? Только узнали? Издалека приехали? А… Да… Совсем в параличе. Не разговаривает, но вроде все понимает. Ну, хорошо. В виде исключения. Проходите, но недолго. Маша, проводите к Ракелову.

– Он сейчас на веранде… У него ванны из кислородной среды.

– Маша, это называется "воздушные ванны", сколько раз…

– Следуйте за мной, гражданка. Аккуратно. Не заденьте. Не опрокиньте. Направо. Налево. Вот в эту стеклянную дверь. Проходите. Он один лежит с той стороны. Остальные – на солнце. А ему нельзя. Мозговой удар. Сколько вам времени выделить? Полчаса? Выделяю. Не за что.

Металлическая кровать с аккуратно подокнутым одеялом… Худой мужчина с заострившимися чертами лица, темными кругами под глазами и перекошенным ртом… Черная с проседью бородка и родимое пятно на щеке, похожее на насосавшуюся пиявку… Вот и он…

Нельзя говорить "здравствуй"…

– Ну, вот и свиделись, наконец, дядюшка, любимый! -Ирина, радостно улыбнувшись, придвинула к кровати табурет, окрашенный в белый больничный цвет, и благодарно кивнула секретарю главного врача, которая, отойдя на несколько шагов к перилам веранды, внимательно наблюдала за ней. Мужчина смотрел на Ирину безразличным, отрешенным взглядом, словно она была одним из немногих ничего не значащих движущихся предметов, которые в последнее время то появлялись перед ним неизвестно зачем, то исчезали куда-то непонятно почему. Вдруг взгляд его почти неуловимо изменился, а уголок рта дернулся. Сколько она уже видела таких глаз – серых, карих, голубых, зеленых, – которые, оставаясь последними каплями жизни на почти безжизненных телах, кричали и умоляли, силились рассказать, признавались в последней любви, боялись и плакали, исповедовались и прощались. Что скажут ей эти глаза?

– Лежи, лежи, дядюшка! – воскликнула Ирина. – Вижу, что рад. Однако ж волноваться тебе никак нельзя. Болезнь у тебя серьезная. Вот я и приехала к тебе, теперь буду за тобой ухаживать. Ты не беспокойся – сколько надо, столько здесь и пробуду. Найдется, где на ночлег устроиться? – Ирина повернулась к секретарю.

– Этот вопрос не мне решать. Прикажут – поможем. Ну, – изобразила на строгом лице улыбку, – я пойду, не буду мешать – Она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

– Вот и встретились… – выдохнула Ирина, наклоняясь к чернобородому, который теперь уже неотрывно смотрел на нее. – Если б ты знал, как я ждала нашей встречи! Иногда ночью проснусь и представляю – вот вхожу я к тебе, а ты так радуешься, так радуешься…

– Зу…вю…зю…ю… – промычал чернобородый, взгляд которого, показалось, стал осмысленнее.

– Так и я рада тебе, дядюшка. Помнишь, когда виделись в последний раз? – Ирина приоткрыла сумочку, нащупывая конфету, начиненную ядом.

"И что теперь?" – пришел в голову неожиданный вопрос.

Она, бывшая сестра милосердия, глядя на лежащее перед ней немощное тело чернобородого, которого столько раз убивала в мыслях, сейчас вдруг осознала, что не может решиться сделать это наяву потому, что он… болен и беззащитен. "Но Ники тоже был беззащитен перед ними! – старалась убедить себя Ирина. – У них было оружие, а у него? Что было у Ники, кроме моей любви? Прочь, жалость! Прочь! Сейчас ты достанешь конфету с ядом, и -вдавишь в его поганый рот. Что дает паралич, помноженный на паралич? Так действуй! Ну, действуй же скорее, пока кто-нибудь не вошел!" Ирина запустила руку в сумочку.

Дверь неожиданно распахнулась.

– Укольчик, укольчик, товарищ Ракелов, к вам пришел! – На веранде появилась молоденькая медсестра с косичками, задорно торчащими из-под косынки, держащая в руках лоток со шприцами. – Укольчик! – повторила она, подходя к кровати и откидывая край одеяла. – Поворачиваемся…

– Помогите же, девушка! – обратилась медсестра к Ирине. – Сам– то он не сможет, а мне, видите же, не с руки. Вот та-ак. Даже и не почувствует ничегошеньки. У меня рука легкая. Все говорят… – ворковала она, растирая место укола ваткой, намоченной спиртом. – А вы то чего бледненькая такая? Переживаете, небось. Оно и понятно – за ним сейчас как за дитем малым уход нужен. Потому из городской больницы к нам и перевезли на воздух, да на природу. Да вы не тревожьтесь. Ему у нас здесь хорошо – лежи себе круглый день, птички поют. Кормежка у нас справная – все свежее.

Чернобородый издал нечленораздельный звук, вперившись глазами в медсестру. Та приветливо взглянула на Ирину.

– Ишь, как он вам обрадовался! Не помер бы от радости. От нее ведь тоже, знаете, бывает. Глазенки-то, гляжу, блестят, вон, даже румянец появился. – Она улыбнулась. – Кабы не знала, что племянница вы ему, подумала бы, что полюбовница. Уж очень рад! Ну, не буду мешать. – Напевая себе под нос, медсестра направилась к двери.

Глаза чернобородого широко раскрылись, рука, в беспомощной попытке подняться, чуть дернулась, сухие желтоватые пальцы ответили на эту попытку легким подрагиванием. "Узнал!" – теперь уже точно поняла Ирина, опускаясь на край кровати и приближая голову к его лицу. В темных глазах чернобородого бились волны ненависти, через край выбрасывая на впалые щеки соленые брызги выступивших от бессилия слез.

"А ведь он точно был счастлив! – содрогнулась от неожиданной мысли Ирина. – Доживал последние дни в полной уверенности, что жил не зря, фанатично верил и беззаветно служил своей светлой идее, не замечая, что идея эта облачена в кровавые дьявольские одежды. Фанатизм, не оставляющий места сомнениям, для одних становится дорогой к жертвенному подвигу, других превращает в орудие зла и смерти. А в мире этого человека есть только черное и белое, которые непостижимым образом поменялись местами".

– Что, дядюшка, никак сердишься? А ты не сердись. Хочешь, для… упокоения сказку расскажу? – Чернобородый смотрел на Ирину так, словно пытался затянуть ее в себя черными омутами ненависти, прихватить с собой в царство смерти еще хотя бы одного врага. – Коли молчишь – значит не против. А коли не против – значит слушай. – Она помолчала. – В некотором царстве, в некотором государстве, жила-была девица. Умница-раскрасавица. И отдала она сердце юноше славному с душою чистою и помыслами добрыми. Справили молодые свадебку, да отправились на ковре самолетном в путешествие – обещал ей жених мир людской показать. Да налетела на то царство сила нечистая, темная, стала кровью людской упиваться, все доброе да хорошее в клочья рвать да испепелять. Слуги ее друг друга по глазам, да по словам поганым узнавали. Дальше рассказывать? – Его губы дрогнули. – Вижу, вижу, нравится сказка. Тогда слушай. Схватили они молодых, разорвали ковер самолетный на мелкие кусочки, чтоб летать больше никому не повадно было, поставили юношу перед собой да говорят: "Не нравишься ты нам! Уж очень глаза у тебя умные да добрые. А глаза-то не такими должны быть. Глянь, какие у нас. Видишь? Пустые да холодные. Вот такими-то и должны быть глаза. И скоро у всех людей в земле вашей глаза такими станут! А что есть белое – станет черным. А черное будет белым называться. Посему решаем мы тебя, юноша, жизни лишить!" Бросилась тут к ним в ноги девица, плачет, убивается. Не губите, говорит, счастье мое! Да не послушали ее мольбу нечестивцы злобные и растерзали прекрасного юношу. А девицу ту отдали своим прислужникам на поругание. – По руке чернобородого пробежала мелкая дрожь. – Что дергаешься, дядюшка? Гляжу, не нравится сказка? Так я еще не всю рассказала. Ты как думаешь, – Ирина наклонилась к его лицу, – наказала ли судьба этих нелюдей? – Чернобородый попытался прикрыть глаза. Она не могла ему этого позволить. – А ну, гляди на меня! В глаза мне гляди! Видишь глаза-то мои? Чем не как у вас всех?! И у меня теперь глаза – пустые, да холодные. Значит, и я теперь убивать могу!

Лицо чернобородого побагровело, дыхание стало прерывистым.