Одесситки - Ольга Приходченко

Надька принялась объяснять:

— Что им всем в зале пылиться? Моль, не дай Бог, поест, пусть лучше на складе хранится, пересыпали нафталином, то продастся, это повесим. Психология какая у покупателей: на последнее больше шансов, что кто-то позарится, а когда много висит — ладно, завтра куплю, или еще подожду. — Надька нахально так разглагольствовала, глядя доверчиво в глаза этой гниде.

У Петра Афанасьевича аж рот искривился, верхняя губа поднялась, оголив золотые зубы — точно волк, готовый разорвать свою жертву.

— Где они, эти пальто, быстрее сюда!

У Надьки холодок по спине пробежал, ещё загрызёт. Она медленно поплыла в конец склада, за бечёвки схватила каждой рукой по пакету и так же медленно, как поезд наезжал на Анну Каренину, приближалась к ревизору. Из надорванной бумаги торчали каракулевые воротники чёрного цвета. Павел Афанасьевич отшатнулся, в нос ему ударил омерзительный запах нафталина и облако пыли. Он велел отнести все на место, да аккуратнее, а то к государственному добру относитесь, как враги, и принялся по второму кругу перебирать карточки, усиленно думая, как выпутаться из идиотской ситуации. Как он мог довериться этой шлюхе, она же дура набитая. Что никакой учет не ведётся, везде полный бардак, а пальто Дорка спёрла и продала. Эта проклятая жидовка со своей подружкой вместе воруют духи и одеколоны, будет громадная недостача.

— Вера Борисовна, я за вас, за ваш магазин душой болею, — с кривой гримасой на лице затараторил ревизор. — Как услышал, сразу примчался на помощь. Сами знаете, как я к вам отношусь, всегда отстаиваю в главке, мол, опыта не хватает, нет профессионального образования, но старается, подучится, хороший получится директор. С вашей добротой и доверчивостью просто за вас боюсь, с ними надо построже, иначе сядут на шею, оглянуться не успеете. А от таких, как эта сволочь, как её фамилия... нужно избавляться. Больная овца все стадо сгубит.

Он еще долго бормотал про какие-то недостатки, успокоил: если что — обращайтесь, не стесняйтесь, поможет, затем судорожно сунул свои листки в портфель и заторопился к выходу бросив на ходу, что обещал начальству до обеда вернуться. Совсем времени нет, этот магазин у него не один с такими проблемами, если бы знали, сколько у него таких. Вера Борисовна порозовела: «А чтоб ты так жил, как ты ко мне относишься, тебе бы в гестапо работать, самое место», по для приличия предложила: «Может, чайку попьете?» Павел Афанасьевич отказался, некогда чаи распивать. Троица пронеслась через торговый зал, у двери Дорка, как всегда, шваброй терла пол. Пётр Афанасьевич метнулся то в одну сторону, то в другую. Еще эта несчастная невпопад болтается перед ним.

Вера Борисовна обняла свою уборщицу, расцеловала в обе щёки — пронесло... В горле всё пересохло, стопку бы выпить сейчас, а то в обморок упаду, чай не спасет, подмигнула она Доре, давай спустимся к Надьке, у нее должно быть. Закрывшись, женщины распили бутылку «Алиготе», закусили бутербродами. Дорка, смеясь, изображала, как этот большой пуриц вылетел из магазина, словно ошпаренный, испугался, что она огреет и его шваброй, как эту проблядь — вонючую Натку; ты посмотри на нее, ещё тот заманухес она ему подстроила.

— От жаба болотная, на публику играла, а я, девки, жопой чувствовала, она Гитлер! — никак не могла успокоиться опьяневшая Дорка, — Зато мы теперь знаем, кто тырил всё. Они с Лизкой на пару скурвились, чтоб я так жила.

— Дор, я бы никогда не подумала, что ты так ругаться можешь.

— Я вас умоляю, когда достанет, — она икнула, махнула рукой, — нас мало, но мы в тельняшках. Ладно, отдыхайте, я наверху на шухере побуду.

Мурлыкая себе под нос, Дорка чуть не свалилась со ступенек. Директриса все больше нравилась ей, симпатичная, особенно когда улыбается, просто море симпатий. И простая, не крутит носом, как другие, не унижает её, простую уборщицу, хто ж виноват, что жизнь так сложилась. Если немного подучусь, тоже смогу и за прилавком поработать, и на складе, не вечно же со шваброй таскаться. И Вовчик у нее есть, защитник и кормилец растет, уже сейчас видно, красивый парень будет, лицом весь в Витеньку, копия, а Витенька какой видный был, высокий, стройный, девки на него засматривались, как она тогда злилась, ревновала.

У Дорки запылали щёки, она выскочила из магазина. Из-за краешка тучки выглянуло солнце и яркими лучиками ласково скользнуло но ее лицу и телу. Не отчаивайся, Дорка, жизнь продолжается, приказала она сама себе.

МАЕВКА

Предпраздничная майская неделя пролетела мигом. Вера Борисовна сама моталась по фабрикам и заводам, всюду «навела мосты». По совету Дорки заскочила на автобазу похлопотать за Алексея, вернуть парня в магазин. Лёшка хороший водитель, все торговые базы знает, все артели, Наумыч с ним жил припеваючи, ходовой товар у них раньше всех был. К концу месяца план перевыполнили, но все валились с ног.

— Дора, тебя у черного хода какой-то мужчина спрашивает, я ведь просила, чтобы там никто не ходил. — Вера Борисовна недовольно покачала головой.

Дорка побледнела и рванула через подсобку. На улице её поджидал Сергей Сергеевич — главный врач санатория. Дорка вздрогнула: что-нибудь с Вовчиком случилось?

— С Вовчиком всё нормально, забавный у вас парень, Дора Моисеевна, и смышленый, — Сергей Сергеевич смутился, на его загоревшем лице проступил румянец. — Мы здесь с женой, второй год в Одессе, да всё не выберемся никак. В общем, жена уговорила к вам заехать, вместе с детьми.

— Где они? Зовите! — Дорка провела всю компанию на склад к Надьке. Сергей Сергеевич быстро истратил все свои сбережения, посоветовал подругам не приезжать в праздники, поскольку будет большая программа, дети все заняты, а родители только отвлекают.

В последний день месяца так устали, что язык заплетался. Вера Борисовна, еле передвигая ноги, послушно плелась за Доркой и Надеждой к «Ноеву ковчегу», как она в шутку называла комнату Дорки. Ехать домой не было сил. С вечера окна забыли закрыть, и к утру комары не оставили на теле женщин живого места, все искусали эти жадные кровососы. Особенно досталось Надьке, на её топчанчике под окном. Не дай Бог расчесать больные ноги. Она приложила разрезанную пополам луковицу, протянутую Доркой. Хорошо еще от демонстрации освободили, а музыка уже с шести утра гремит.

Праздничные колонны были уже близко от дома. Впереди рослые парни несли транспарант: «Ленинский район», потом оркестр в белой морской форме и начальство района; несли портреты вождей, разных министров, флаги, опять портреты членов политбюро. Людей прибывало, казалось, вся Пересыпь двинулась в центр, даже цыганский табор с гитарой прихватила.

— А мы что сидим, может, тоже пойдём? — нерешительно предложила Дорка.

— Зачем, все и так видно, — отходя от окна и заваливаясь назад на топчан, тихо ответила Надька.

— Ладно, лежите, я что-нибудь приготовлю.

— Девочки, совсем забыла, у меня в кабинете всего полно — и выпивка и закуска. Бабы из гастронома понатаскали, еще позавчера, когда оговаривались.

— Так я сбегаю, — Дорка уже застыла в дверях.

Под громкую музыку доносившуюся с улицы, перепробовали все, что она притащила: водку, коньяк «Армянский», даже шампанское. Заглянули соседи, старики с Греческой, принесли пирожки с капустой, усадили и их за стол. К вечеру прилично захмелели.

— Голова трещит! — Вера Борисовна прижала ладошки к вискам. — Подлечиться бы. Водка еще осталась? Наливай, Надежда Ивановна, гулять так гулять. Дор, а у вас на Молдаванке что пили?

— Что тырили, то и пили. Только не водку и коньяк, откуда они у бедных евреев? Виноград собирали, сушили, из него и делали вино, пробродит, и пей на здоровье. И мацой закусывали. Сами пекли, папа старался, все к нему за мацой ходили.

Дорка заплакала.

— А я ведь, девочки, тоже сирота, — тихо произнесла Вера Борисовна, — не знаю, где погиб мой отец, где-то на Дальнем Востоке, и мать умерла, ещё сестра была младшая, не знаю, жива — не жива пропала во время войны. Будь она проклята, эта война.

Надька с Доркой смотрели на нее, потом друг на друга; первый раз за столько лет они узнали, что и у этой женщины горя не меньше, чем у них. И сколько же в ней мужества и самообладания, даже не заплачет, никогда не жалуется, не терпит, чтобы кто-то ее пожалел, не дай Бог.

— Давайте выпьем, всех помянем, — Вера Борисовна стала разливать по стаканам оставшуюся водку.

Выпили под грохот салюта. Из окна было видно, как разлетаются разноцветные шары. Стали, как дети, считать количество залпов, громко кричали «Ура!», решили, что на маевку все-таки надо пойти, раз на демонстрацию не пошли, не отрываться же от коллектива.

Утро выдалось по-настоящему праздничным. Голубое воздушное небо просвечивалось сквозь нежные молоденькие зелёные листочки, когда они ещё находятся в младенческом возрасте, не приобрели цвет зрелости, не побиты градом и дождями, не обожжены южным солнцем, а только вылупились из скорлупы, как птенцы. И, как и те, радуются белому свету, пищат, суетятся, рвутся к новой жизни. Трамвай грохотал, дребезжал, на единственное свободное сидячее место усадили Надьку с ее больными, искусанными комарами ногами, поставили ей на колени казан с картошкой, которую с утра успела сварить Дорка, под сиденье протиснули примус, загородив его сумкой со свернутым одеялом. Вера Борисовна и Дорка пристроились где-то в конце вагона.