Чужеземка - Мария Кунцевич

Теперь он только было приготовился — просто так на всякий случай, — показать теще, кто тут хозяин, как она обезоружила его этой своей несмелой улыбкой. Грозно надутые губы опали, Павел развел руками, засуетился:

— Да что вы! Просим, просим.

Он придвинул Розе кресло, вызвал звонком Сабину, затем сам сел, ослабев от напрасного волнения. Вскоре все заняли свои места и молча ждали, что будет дальше. Сабина, увидев Розу, вздрогнула, из салатницы на скатерть пролилось немного сметаны, у Марты сделалось встревоженное лицо, Адам опустил глаза. А Роза схватила нож, проворно сняла со скатерти белую каплю и стряхнула ее на поднос, после чего посмотрела на Сабину, как бы прося одобрения. Збышек рассмеялся.

— А я всегда слизываю…

Адам начал покашливать, даже Павел поглядел на сына с неудовольствием. Марта прикрикнула на него:

— Сиди тихо! Что за глупые шутки.

Роза повернулась к внуку и мечтательно произнесла:

— Да? Ты слизываешь? А я… помню, я целый месяц облизывалась, глядя на банку с икрой…

Все оживились, зазвенели приборами. Збышек взвизгнул:

— Ой, бабушка лизала банки…

Роза между тем продолжала:

— Да, мой милый, не по вкусу пришлась мне варшавская еда… В Таганроге, у бабки Анастазии — дед мой в ссылке неплохо зарабатывал врачебной практикой и на эти деньги купил большую усадьбу под Таганрогом — у нас всего было вдоволь. Она литвинка была, бабушка, стряпуха первоклассная, и каких только лакомств не готовила: засахаренную айву, сушеные абрикосы с миндалем вместо косточек, киевские фрукты… В школу Рузя возила в ковровой сумке такой завтрак, что теперь просто трудно поверить: намазанные маслом белые булочки, с осетриной, с семгой, с лососиной. Виноград — фунтами, дыни, кукурузное печенье… А приехала сюда: на обед — кусок мяса или порция рубца, на завтрак — бутерброд с тоненьким ломтиком колбасы. Идем, бывало, с подругой из консерватории, вдруг стоп — баба с корзиной; купим на десять грошей слив; вот тебе и удовольствие на целых полдня, каждую сливину по четверть часа обсасываешь, косточки выплевываешь на тротуар… А в воскресенье Луиза сводит тебя в Лазенки и в награду за хорошее поведение купит печатный пряник. Ах, и вот однажды возвращался из своего полка в Варшаву солдатик — оттуда, из-под самого Таганрога. Отец дал ему для меня посылку. Слышу, кто-то стучит, открываю, гляжу: солдат. Он мне: «Вы такая-то и такая-то? Я вам гостинец привез». Открывает деревянный сундучок и подает сверток: жестяная банка икры и халвы турецкой с цукатом огромный такой ком… Ах, хватаю я эту жестянку… а потом на шею ему бросилась, солдатику. Плачу, целую. «Ты оттуда, ты правда оттуда?» И тут входит Луиза. Как дернула она меня! «Tu es folle, tu oublies ta pudeur, Eveline? Un moujik, un russe, un homme etranger!»![66]. Я тогда взбунтовалась. Закричала: «Не russe и не etranger! Да и все равно, пусть хоть сам черт, он и так мне ближе, чем вы, тетя, потому что он приехал из города, где я была счастлива!» За это я должна была выучить наизусть «Гробницу Агамемнона»[67]. Халву я съела быстро, а икру не трогала, наверно, с месяц. Мне казалось, что, пока у меня полная банка, — весь Таганрог со мной. И этот парк у моря, ночи, когда не можешь спать не только от жары и запаха акаций, но и от радости, от сознания, что завтра снова будет жаркий день и ночь, пахнущая акациями. И эта суровая зима со мной, сани с тройкой лошадей под сетчатыми попонами, вечера в бабушкиной пекарне, когда мама с Юлей в клубе, а малороссийские девки, раскрасневшиеся от огня, хором поют песни и по морозным узорам на окне ворожат мне, письма сулят, деньги и красивого, кровь с молоком, молодца… Особенно хотелось мне открыть банку по пятницам. Обед у Луизы постный: селедка и картофель в мундире. Икра так и пахнет. Бывало, выскочу под каким-нибудь предлогом из-за стола, возьму банку, пооблизываюсь, потом, с горящими щеками и с комком в горле, иду назад. Через месяц не выдержала. Открываю, а тут кислятиной ударило в нос. Банка стояла в шкафу — испортилась икра. Вот так-то, и не побаловала себя, и Таганрог в Варшаву не удалось перенести.

Збышек торжествующе воскликнул:

— Совсем как про того скупого: «Спрятал яблочко в сундучок, а съел то яблочко червячок». Ты, бабушка, нехорошо поступила.

Марта бросила мальчику укоризненный взгляд. Но Роза только вздохнула.

— Знаю, миленький, что нехорошо, еще как знаю! Вся моя жизнь была такая же глупая, как эта история с икрой. Себя замучила и цели не достигла. А все из-за того, что упорствовала в неразумной тоске.

Она отложила ложку, задумалась. Домашние ежились, словно от холода. Они не узнавали Розу. Какими суровыми словами осудила она перед внуком свою жизнь, которую они привыкли оправдывать и возвеличивать. Особенно огорчился Адам.

— Почему ты так несправедлива к себе, Элюша? — сказал он. — Каких таких целей ты не достигла? Вырастила, слава богу, детей, помогла им стать людьми, да незаурядными. И все собственными силами и в трудных условиях.

Роза рассмеялась.

— Добрая ты душа, а помогла ли? Может, скорее, мешала им быть людьми? Говоришь, незаурядными. Вот это-то и жалко. Человек не создан для одиночества. Так зачем обязательно и выбиваться из ряда вон? Эх, блажь все это…

Павел так заслушался, что перестал есть, только хлопал глазами, расплываясь в улыбке. Узнав, что в гостиной лежит едва оправившаяся от нервного припадка Роза, что вызывали Владика и обсуждается поездка к доктору Герхардту, он грохнул подвернувшимся под руку стулом и рявкнул:

— И не подумаю волноваться из-за какой-то истерии! Пусть Сабина немедленно подает обед.

Когда Адам, выскользнув из-за портьеры, подошел к нему и удрученно проговорил:

— Жене что-то нездоровится, мы с Владиславом так испугались, — Павел отрезал, твердо глядя на тестя:

— Это, отец, застарелая болезнь. Раньше надо было думать о леченье, лет сорок тому назад. Теперь уже поздно браться за палку…

Между тем Роза, появившись в столовой, вела себя удивительно спокойно, больше того, — со смирением кающейся грешницы. Павел охотно изломал бы вышеупомянутую палку о собственную спину.

Принесли жаркое. Збышек, обожавший бифштексы, придвинул свою тарелку.

— Мама, мне с лучком!

Павел испепелил сына взглядом.

— Ты чего первый? А бабушка? А гостья?

Марта беспомощно затрепыхалась. Но Роза положила свою большую смуглую руку зятю на плечо.

— Успокойся, Павел. Ведь это ребенок, и он проголодался. Да и какая я гостья? Стыдно бы мне было в этом доме считаться гостьей.

Сказав это, она взяла себе салата.

— Ах, подожди, — воскликнула дочь, — ведь у нас салат с уксусом. Извини, пожалуйста, я сию минуту велю Сабине приготовить для тебя с лимоном.