У войны - не женское лицо - Светлана Алексиевич

Клара Васильевна Гончарова, рядовая, зенитчица:

"До войны я любила все военное. Обращалась в авиационное училище, чтобы прислали правила приема. Мне шла военная форма. Любила строй, четкость, отрывистые слова команды. Из училища мне ответили: "Окончите сначала десять классов".

Конечно, когда началась война, с моими настроениями я не могла сидеть дома. Но на фронт меня не брали. Никаким образом, потому что мне шестнадцать лет. Военком говорил, мол, что подумает о нас враг, если война только началась, а мы таких детей берем на фронт, девочек несовершеннолетних.

- Врага бить надо.

- Без вас разобьют.

Я убеждала его, что я высокая, что мне никто не даст шестнадцать лет, а обязательно больше. Стою в кабинете, не ухожу: Напишите восемнадцать, а не шестнадцать лет". - "Это ты сейчас так говоришь, а потом что скажешь?.."

А после войны я уже не хотела, вот уже как-то не могла пойти ни по одной военной специальности. Хотелось скорее снять с себя все защитное. И надеть что-то обыкновенное, женское. К брюкам у меня до сих пор отвращение. Не могу даже в лес за грибами их надеть, не хочу и духу. Ни зеленого, ни защитного цвета не люблю. Как отрезало, сразу после войны..."

Клара Васильевна Гончарова запомнила усталого военкома, винившегося перед ней, девчонкой: "Это сейчас ты мне так говоришь, а потом что скажешь?" Непросто ему было отправлять наивных девчонок в ад, в пекло. Они не знали, что их ждет, а он-то, кадровый офицер, знал. Чувство вины перед женщинами за то, что они тоже оказались на войне, было у многих мужчин.

Мария Нестеровна Кузьменко, старший сержант, вооружейница:

"Войну мы почувствовали немного в тот день, когда окончили училище и к нам приехали "покупатели", так называли тех, кто приезжал из частей, отосланных на переформирование, к нам в училище за новыми людьми. Это были всегда мужчины, очень чувствовалось, что они нас жалеют. Мы на них одними глазами смотрели, они на нас - другими: мы рвались из шеренги вперед, скорей бы нас взяли, заметили, скорей бы нам себя проявить, а ни усталые, они на нас смотрели, зная, куда они нас отправляют.

Полк мужской, всего двадцать две женщины. Это восемьсот семидесятый дальнобомбардировочный полк. Взяли дома две-три пары белья, много не наберешь. Разбомбили нас, остались в чем стоим, в чем убежать успели. Мужчины пошли на пересыльный пункт, их там переодели. А нам ничего нет. Дали нам портянки, мы из них трусики, бюстгальтеры пошили. Командир узнал, нас выругал.

А нам нужно... Смотрим, солдаты повесили на кустах свои рубашки. Мы пару штук стащим с кустов... Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое белье... Девушки наше забрали..."

Мария Семеновна Калиберда, сержант, связистка:

"Мы хотели быть равноправными, чтобы о нас не сказали: "Ах, эти женщины!" И мы старались больше, чем мужчины. Мы еще должны были доказать, что мы не хуже мужчин. А к нам долго было такое высокомерное, снисходительное отношение: "Навоюют эти бабы..." Конечно, с женщиной больше забот, чем с мужчиной, труднее. У нее психология, физиология - все другое.

Идем мы. Человек двести девушек. Жара стоит, лето, и после нас вот такие красные пятна на песке... Ну, как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что не видят, не замечают. Я помню, как мы долго шли, километров сорок шли к переправе. Дошли до переправы, и нас стали бомбить. Бомбежка жуткая, все - кто куда прятаться. А я бомбежки не слышу, я залезла под ложку и сидела, пока не отмокла. Мне даже бомбежка уже не страшная. Вот что с нами было... Мы все остались простуженные, мы все сегодня больные. Знаете, организм женский все-таки нежный. Война не только нашу молодость забрала, она материнство у многих вырвала. Лишила девочек самого великого женского счастья...

Но мы остались живы, судьба нас так наградила. Я первое время иду по улице - и не верю, что Победа. Я сяду за стол - и не верю, что Победа. Я включу радио - и не верю, что Победа. Я не ушла из армии, я почти сорок лет была солдат. Только год, как на пенсии.

А сейчас война еще страшнее - за детей, за внуков страшно".

Эти три рассказа связались у меня еще с одним, который услышала в деревне Тресковщина Минского района.

Анна Николаевна Хролович, гвардии лейтенант, фельдшер:

"Освобождали мы уже Латвию, были под Даугавпилсом. Это ночь, я только прилечь собралась. Слышу, часовой кого-то окликает: "Стой! Кто идет?" И буквально через десять минут меня зовут к командиру. Захожу в командирскую землянку, там сидят наши товарищи и какой-то мужчина в штатском. Я хорошо запомнила этого человека. Все годы видела мужчин только в военном, в хаки, а этот был в черном пальто с плюшевым воротником.

- Нужна ваша помощь, - говорит мне этот мужчина. - В двух километрах отсюда рожает моя жена. Она одна, больше в доме никого нет.

Командир спрашивает:

- Это на нейтральной полосе. Сможете пойти? Сами знаете, что небезопасно.

- Рожает женщина. Я должна ей помочь.

Дали мне пять автоматчиков. Напаковала сумку перевязочного материала, были у меня новые фланелевые портянки, тоже взяла с собой. Пошли. Все время обстреливают - то недолет, то перелет. И лес такой темный, что луны даже не вино.

Наконец появился силуэт какого-то строения. Это был хутор. Когда мы зашли в дом, я увидела женщину. Она лежала на полу, вся в каких-то старых тряпках. Муж стал сразу завешивать окна. Для автоматчика - на дворе, два - у дверей, один мне фонариком освещает. Женщина еле сдерживала стоны, ей было очень больно. Я все время просила ее:

- Потерпите, родненькая. Нельзя кричать. Терпите...

Это же нейтральная полоса. Если противник заметит что-нибудь, то нас забросают снарядами. Но когда солдаты услышали, что ребенок родился... "Ура! Ура!" Тихо так, почти шепотом. На передовой родился ребенок!

Принесли воды. Кипятить негде было, обтерла ребеночка холодной. Завернула в свои портянки. В доме ничего не было, только старые тряпки, на которых лежала мать.

И так я приходила на этот хутор несколько ночей. Последний раз пришла перед наступлением и говорю:

- Больше я к вам прийти не могу, уезжаю.

Женщина о чем-то спросила мужа по-латышски. Он перевел мне:

- Жена спрашивает, как вас зовут?

- Анна.

Женщина опять что-то сказала. И муж снова перевел:

- Она говорит, что очень красивое имя. И в вашу честь мы назовем свою дочь Анной.

Женщина немного приподнялась - встать она еще нее могла - и протянула мне красивую перламутровую пудреницу. Это была, видно, ее самая дорогая вещь.

Я открыла пудреницу, и этот запах пудры ночью, когда кругом стреляют, рвутся снаряды... Это было что-то такое... Я и теперь плакать хочу... Запах пудры, эта перламутровая крышечка... Маленький ребенок... Девочка... Что-то такое домашнее, что-то из настоящей женской жизни..."

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});