Присутствие духа - Макс Соломонович Бременер

но вдруг по-взрослому он понял, что должно сдержаться.

Он оторвал от подушки голову, сел и сказал только:

— Нет.

И тетя Паша поняла это так: он не верит, что Рита ездила б на курорт не с ним, а с другим. И покачала головой…

Позже, как бы окликая, до Волиного плеча дотронулся Бабинец. Воля взглянул на него, и он трижды тяжело кивнул, словно подтвердил: «Худо, горько, паршиво». Потом произнес вслух:

— Ничего. Бывает хуже.

Слова эти, такие же привычные, как «Нос-то не вешай!» или «Это дело перекурим как-нибудь», внезапно заставили Волю подумать о тех, кому хуже. Еще хуже, чем ему.

Он подумал о тех, кто, потеряв близких, сам попал в гестапо. О тех, кто у ворот гетто ждал сейчас, пока вернутся пустые грузовики, которые увезут их на казнь. Почти насильно он удерживал в сознании мысль о том, что испытания, переносимые другими, мучительнее… Но чувства, что его судьба — не самая тяжелая, не возникало.

А Бабинец все глядел на него, в одно время и сочувствуя ему, и словно бы изучая его.

Под этим взглядом Воля вспомнил и проговорил:

— Леонид Витальевич просил вас сказать мне о том же… — Он помотал головой, ошибившись, и повторил сначала, слово в слово, как если б это был пароль: — Леонид Витальевич просил вас сказать мне то же, что вы сказали ему.

С замирающим сердцем он стал ждать, что за этим последует.

…Много лет назад, работая в Донбассе, Бабинец в своем отчете о беседе с иностранной делегацией написал: «…На этот вопрос с моей стороны ответа не последовало. Я тонко улыбнулся». Друзья Микоян Львовича со смехом цитировали друг другу это место из отчета. Они знали преданность Бабинца делу революции, верили ему во всем и до конца, но не верили все-таки, что он мог тонко улыбнуться…

И сейчас Бабинец улыбнулся, как когда-то, как улыбался, не позволяя себе вслух сказать: «Ну, подивитесь, есть же люди, для которых все — пара пустяков». Казалось, эти слова готовы были слететь с его языка, но он взглянул на ожидавшего Волю, и медленно, туго выражение лица Миколы Львовича стало меняться.

— Я давно вижу, что ты за паренек, — проговорил он, показывая, что ничьи подсказки ему не нужны. — Понимаю, что невмоготу тебе. — Бабинец выдержал паузу и приглушенно, внятно, особенно («Конспиративно!..» — догадался Воля.) пообещал: — Ничего, не будешь без дела сидеть, дам я тебе теперь задание…

Не дослушав, Воля метнулся к двери: вошла мать, держа на руках ребенка, завернутого с головы до ног в ее шерстяной платок. И хотя лица ребенка не было видно, хотя никогда раньше Екатерина Матвеевна не носила Машу так, как носят совсем маленьких, Воля крикнул:

— Маша?!

Молча, будто недовольная такой прыткой догадливостью сына, Екатерина Матвеевна сделала несколько размеренных шагов в глубь комнаты, опустила ребенка на свою кровать и только тогда сказала:

— Приехали! — и перевела дыхание.

Маша приподнялась на кровати, неуклюже раскутываясь. А Воля опустился на пол возле, приблизил лицо к ее лицу, ощущал щекою ее часто моргающий глаз, видел просвечивающие под кожей виска и лба тоненькие вены, дышал ей в щеку, в висок, в ухо, шепча, окликая, счастливо повторяя: «Машка, Машка, Машка!..»

Потом из его глаз хлынули слезы, он рыдал, прижимая к глазам Машины руки, и ему становилось все легче… Вскоре мать велела им с Бабинцом уйти из комнаты: она затеяла выкупать Машу. И Воля, слыша из коридора плеск воды, изумленно думал о могуществе матери.

Вера в ее могущество, давно забытая, ожила в нем вместе с целой порой жизни — ранним детством, когда доктор нашел у него корь и вызвал карету «скорой помощи», а мать не отдала его санитарам и выходила дома сама; когда она купила ему педальный автомобильчик, какой был лишь у одного мальчика на всем огромном бульваре, где Воля гулял каждый день; когда по вечерам он лежал в темноте один в комнате, вслушиваясь в тишину, страшась грабителей, вырезавших, говорили, алмазом без шума оконные стекла… Мать приходила, ложилась, не зажигая света, все оставалось как было — и темнота, и тишина, — а страх исчезал.

И сейчас мать совершила чудо — спасла Машу. Прекрасно было сознавать, что когда-то она казалась ему могучей не только оттого, что сам он был мал…

Позже, когда Маша заснула, Екатерина Матвеевна стала рассказывать по порядку, как вытащила ее из беды. Оказалось, что и вчера и позавчера мать ходила в безлюдном месте вдоль высокого забора гетто, над которым была натянута колючая проволока, и бросала через этот забор камешки, щепочки, обернутые в коротенькие записки. Екатерина Матвеевна обращалась к доктору, вылечившему в день прихода немцев Волин зуб, просто к тем, кто случайно поднял бы записку. Она просила их, если они знали или видели девочку Машу, попавшую в гетто на днях, привести ее в такой-то час к тому месту у забора, где под ним пролегает водосточная канавка.

В назначенный час Екатерина Матвеевна ходила туда вчера, отправилась и сегодня. Сквозь забор она услышала голос доктора: «Пришли?» И сразу за тем: «Живее, живее, живее!» Маша с трудом протиснулась по узенькой, неглубокой канавке, Екатерина Матвеевна схватила ее за плечи и вытащила, как репку. За нею пытался пролезть докторов мальчик, но канавка под оградой оказалась узка для его плеч. Он сказал:

— Маша, не уходите. Я еще раз попробую…

Но у него опять ничего не вышло: голова просовывалась, а плечи — нет.

Доктор сквозь забор отрывисто поторопил:

— Не задерживайтесь, не задерживайтесь, прощайте!..

И Екатерина Матвеевна, завернув Машу в платок, унесла ее домой.

Когда мать, закончив рассказ, смолкла, Воля увидел, как Маша, казавшаяся до этой минуты спящей, рывком приподнялась на постели.

— Тетя Катя, а мы за ним завтра пойдем, за Борей?.. — быстро, тревожно спросила она.

Тетя Катя долго не отвечала, а Маша глядела на нее терпеливо, как бы зная, что бывают случаи, когда надо подумать.

Потом она спросила еще раз и опять долго ждала ответа. Но тетя Катя сказала лишь:

— Ты что это?.. Ночью надо спать.

Лишь на другой день все разом спохватились: Маше нельзя, просто опасно тут оставаться, ведь немцы, если обнаружат ее исчезновение, прежде всего придут сюда.

Принялись торопливо решать, у кого бы спрятать Машу понадежнее. Перебирали одну за другой знакомые семьи, людей, которых знали не один год, но каждый раз что-нибудь не подходило: кто был у немцев на подозрении, кто арестован ими; тот погиб, а этот успел бежать