Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара - Генри Мортон

Приятели уволокли меня в приют для нищих стариков, где маленькая пожилая сестра милосердия показала нам чудовищную картину Вальдеса Леаля, изображающую мертвого епископа, в облачении и короне, лежащего в гробу.

— Por Dios, hombre[80], это ужасно! Это чудовищно! Я никогда не могу смотреть на нее без тошноты. Мурильо говорил, что зажимал нос, когда глядел на нее.

Они увели меня в мирный patio в переулке, где вокруг фонтана поднимались колоннады, дающие тень, а в комнатах наверху жили постаревшие и одряхлевшие священники — невысокие старички в пыльных черных ризах и с очками на носах; еще здесь был ломтик южного синего неба вверху и птичка, поющая в клетке. Мы даже поднялись по наклонным переходам на вершину башни Хиральда, которая раньше была минаретом, и с нее увидели Севилью, лежащую внизу в зное летнего утра, и Гвадалкивир, бегущий серебряной нитью с холмов. Естественно, после потери такого количества энергии нам пришлось пойти в кафе и подкрепиться креветками с оливками и всякой мелкой всячиной, которой севильцы, похоже, и живут; пока мы сидели там, все новые очаровательные, прекрасные и симпатичные люди подходили и вели себя очень по-андалузски. Я размышлял, не попал ли я в какое-то общество взаимного восхищения; наверняка где-то в Севилье должен быть хоть один несимпатичный человек! И все говорили о прекрасном доне Фелипе, которому до смерти хотели меня представить. Но, поскольку он так и не появился, я начал думать, что это некий воображаемый англичанин.

Они были очень вежливы и изо всех сил пытались говорить со мной по-английски или по-французски — как я заподозрил, чтобы спастись от моего испанского.

— Во многих книгах об Испании, — сказал я, — читаешь, что ночью в Андалусии можно увидеть влюбленного, прижавшегося к железным оконным решеткам и перешептывающегося с возлюбленной. Я везде присматривался и ни разу такого не видел.

— А, — сказали мне, — так было до самой гражданской войны, но, как и многое в Испании, ушло вместе с теми временами. Теперь влюбленному не нужно шептать сквозь rejas[81]; он может делать это где угодно, потому что девушки теперь не сидят за решеткой.

— Это чистая правда, — добавил кто-то. — И теперь куда больше незаконных детей!

— Я как-то разговаривал со священником, — сказал третий, — который рассказывал мне, насколько теперь больше незаконных детей, и заметил, что во времена республики и гражданской войны испанские девушки получили свободу слишком быстро. Он говорил, что недавно одна девушка сказала ему, что у нее будет ребенок, а его отец — молодой солдат, служащий в Севилье, ее novio. Священник попросил ее привести этого юношу, чтобы посмотреть на него, и тот с радостью пришел. Парень сказал священнику, что у него очень неспокойно на душе: ведь у него еще четыре novias в разных городках Испании, и у каждой ребенок. А он, на свою беду, не знает, на какой из novias ему следует жениться, потому что его любовь к ним одинакова. И умолял священника дать ему совет.

— И что священник посоветовал?

— Ну, он, как говорят в Америке, перевел стрелки. Велел парню ехать исповедоваться священнику его родной деревни и просить совета у того.

— Как интересно, — сказал четвертый. — А что бы вы посоветовали?

— Тут вопрос в том, — сказал пятый, — первая или последняя любовь долговечнее. Надо было посоветовать парню жениться на первой novia или на последней.

— Надо задать этот вопрос дону Фелипе, — сказал еще один собеседник.

К нашему столику подошел молодой человек и начал без всяких околичностей:

— Я только что слышал анекдот, прекраснейший анекдот! Американский миллионер предложил полмиллиона долларов тому, кто найдет зебру с синими полосками. Англичанин, француз, немец и испанец решили принять вызов. Англичанин купил шлем от солнца, винтовку и палатку и сел на первый же самолет в Африку. Немец пошел в библиотеку и начал читать все, что написано о зебрах. Француз купил мула, нарисовал на нем синие полоски и потребовал приз!

— А что же испанец?

— Испанец заказал себе дорогой обед, и, покуривая сигару, стал размышлять, что он сделает с полумиллионом долларов.

Кем были все эти жизнерадостные люди? Я не знаю. Нет ничего более загадочного для путешественника в Испании, чем тайна, как люди — кроме крестьян — живут, что они собой представляют и когда работают. Я предполагаю, что, как и в восемнадцатом веке, большинство работ — возможно, самые лучшие — это синекуры; а остальные — нищенски оплачиваемые государственные должности, которые вынуждают человека искать дополнительный заработок. Думаю, существует и настоящее богатство: в земле и разведении быков; также меня представили молодому человеку, разъезжавшему на «кадиллаке» последней модели (он, как мне сказали, владел вольфрамовым рудником близ португальской границы и стоил несколько миллионов).

Одним вечером после ужина меня отвели на мрачную улочку в квартале Триана, где мы спустились в подвал, в который ни один иностранец не отважится войти. Там была маленькая комнатка, загроможденная стульями и столами, и деревянная сцена, чуть приподнятая над полом с одного конца. На стенах висели плакаты corrida, с которых легендарные быки огромного веса и свирепости бросались прямо на зрителя. Комната была синей от сигаретного дыма, и в ней толпилось множество смуглых, похожих на цыган испанцев, потягивающих manzanilla или светлое пиво. Мои друзья похлопали личностей особенно зловещего вида по спине, начались восторженные беседы, хватание за лацканы и шутливые перепалки. Подошел меланхоличный юный стоик и немного посидел с нами. Это был молодой matador, идущий в гору. Он явно ломал комедию, холя и лелея себя и свою персону для грядущих великих дней. Но я чувствовал, что он по сути — практичный юноша без каких-либо иллюзий. Юноша обладал сказочным самоконтролем, и все, что он делал, было просчитано — даже способ, которым он зажигал и курил сигарету. Я решил, что он станет хорошим matador. Все мои друзья, конечно же, сказали, что он чудесен.

Я услышал звук гитары и, взглянув на маленькую сцену, увидел четверых сонных андалусийцев, явно не побрившихся с утра: они сидели на кухонных стульях, лениво перебирая струны пальцами, а пепел сигарет падал на их жилеты. Они бренчали монотонно, словно в ритмической коме. Потом старуха, выглядевшая так, словно заглянула на секунду из кухни, заняла стул возле сцены и достала клубок пряжи. Подобно гитаристам, она выглядела совершенно отрешенной. Как это по-восточному, подумал я; подобные сцены я наблюдал в Марокко, Сирии и Египте. Один из музыкантов, вынырнув из глубин мрачности и меланхолии, врожденного свойства всех испанцев, сказал пару слов другу из публики и продолжил играть. Потом на сцену вышла девушка и, небрежно поправив туфлю, хлопнула в ладоши раз-другой и начала плясать. Она была маленькая, пухленькая, лет, наверно, шестнадцати, в длинном голубом хлопчатом платье, ниспадавшем до пят несколькими рядами оборок. Ее волосы разделял прямой пробор, а за ухом красовался цветок. Девушка подняла руки, кастаньеты щелкнули, она начала танцевать на месте, отбивая ритм каблуками. Ритм ускорялся, ее тело слушалось, каблучки все быстрее стучали по доскам; потом, внезапно окаменев, она застыла в изящной позе, а затем, подобрав юбки, ушла со сцены. Старуха сложила вязание в сумочку и последовала за ней.

— Duenna? — спросил я.

— Ее мать, — ответили мне.

За первой последовали другие девушки, танцевавшие flamenco: одна сплясала быструю веселую alegría, а другая, принимавшая тореадорские позы, — танец под названием farruca. Но ни одна из этих плясуний, казалось, не заинтересовала мужчин: они продолжали пить manzanilla, курить сигареты, болтать и время от времени бросать взгляды в сторону сцены. Очень тяжелая публика — но девушкам словно не было до этого дела. Они тоже выглядели абсолютно отрешенными, будто танцевали в пустой комнате.

Однако в беседе наступил перерыв, когда сцену заняла тощая смуглая черноволосая девица темпераментного вида, с огромными сверкающими глазами и густыми черными бровями. Ее кожа, чуть грубоватая на щеках, была цветом как у индианки. Раздался взрыв аплодисментов и приветственных криков, на которые девушка совершенно не обратила внимания. Она даже не снизошла до улыбки. Просто стояла некоторое время в своем длинном, красном в белый горох платье, с полузакрытыми глазами, ожидая чего-то, а гитаристы бренчали на заднем фоне. Публика начала хлопать и стучать ногами под музыку, но девушка оставалась неподвижной, словно беседуя с далекими призраками. И вдруг внезапно взлетели руки, защелкали кастаньеты, и музыка понеслась за ней, когда она сорвалась в танец, обладавший, как мне показалось, чудесным и редкостным ароматом древности. Эта танцовщица заставила остальных выглядеть новичками. Она обладала огромной притягательностью и энергией — всем тем, что привлекает внимание зрителя. У нее были стиль, отточенность, страсть. Ни звука не слышалось в зале, пока она плясала: только гитары и перестук высоких каблуков: а для меня ее платье стало многооборчатым нарядом критских «богинь со змеями», чьи алтари завешивали раковинами моллюсков-сердцевидок — возможно, первыми в мире кастаньетами. Мгновениями ее тело становилось неподвижным — за исключением легкого перестука каблучков, но руки все так же выплетали в воздухе неторопливые узоры. Потом она снова срывалась в корибантское неистовство, изгибалась, кружилась и оглядывалась через плечо. И все время то над ее головой, то у пояса, то в самом воздухе вокруг нее раздавался резкий треск, словно стрекот цикады в летний день: Марциал называл этих цикад Boetica crusmata. Вихрем своих пыльных юбок девушка отменила и уничтожила современный мир, и мне виделись финикийские галеры, заходящие в Гадес, зал пиров Ирода и греческие вазы с танцовщицами в Британском музее. И вдруг, когда я меньше всего ожидал этого, звон гитар оборвался, девушка застыла, словно раскрашенный мрамор, едва дыша, и залп «Ole!» наградил живую пришелицу из мира, исчезнувшего, как нас уверяли, три тысячи лет назад.