Урочище Пустыня - Юрий Сысков

танки научите летать… И знаешь, когда я, лично я понял, что мы проигрываем вам вчистую? Нет, не когда ваши штыковые атаки одна за другой захлебывались под пулеметным огнем, а вы все равно упорно шли вперед. Мы косили одну шеренгу за другой, зная, что когда-нибудь ваши ряды иссякнут. Так обычно и случалось. Я понял, что мы обречены после одного-единственного случая. Это был ничем не примечательный бой. На первый взгляд не примечательный… Если бы не тот лейтенант-танкист. Представляешь? Он на виду у всей нашей роты… философствовал молотом…

— Честно говоря, Фриц, не понимаю, о чем ты…

— Сейчас поймешь. У одного нашего знаменитого философа — Ницше есть трактат «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом». Я не читал его, но не раз слышал о нем. И как-то сразу связал его с этим танкистом. Произошло что-то странное. Непонятное. Непостижимое. Фигуры Ницше и русского молотобойца вдруг слились для меня в одну. Может, потому, что этот тяжелый ритм соударения молота и наковальни, запах каленого железа и горячий воздух кузни я впитал себя с молоком матери. А может, и по какой-то другой причине. И тогда у меня возникло ощущение, что наш великий мыслитель уже не с нами, что он на вашей стороне. И это плохое для нас предзнаменование. Это сумерки наших идолов. Нашего фюрера. Рейха. И всего немецкого народа…

— Яснее от твоих объяснений, Фриц, не стало. Умеете вы, немцы, напустить туману… Давай котлеты отдельно, мухи отдельно. Что это за история?

— Забавная поговорка. У нас есть похожая — Krieg ist Krieg und Schnaps ist Schnaps, то есть война есть война, а шнапс есть шнапс. Но я отвлекся… Рассказываю, как было. В этот день русские пошли в атаку при поддержке четырех танков. Три мы подбили сразу. Четвертый чуть позже. Он закрутился на месте, размотал гусеницу и остановился. Идеальная мишень! Но экипаж не хотел покидать эту «тридцатьчетверку». Кто-то кричал из леса командиру танка: «Четвертый, отбегай от коробочки! Сейчас еб…т!» А он вместо того, чтобы спасаться бегством вылез через донный люк и стал ремонтировать перебитую снарядом гусеницу. В дело пошли запасные траки, соединительные пальцы и, конечно, кувалда. С такой-то матерью, как это у вас принято… Я никак не мог поверить в реальность происходящего. Это было запредельное зрелище. Даже грохот разрывов не мог заглушить удары молота о металл. Наводчик в это время продолжал огрызаться, крутить башней, вести огонь по нашим контратакующим танкам. Их было семь. Лейтенант, не обращая на это внимания, продолжал махать кувалдой под перекрестным огнем целого танкового подразделения. Как бессмертный молотобоец. Он сумел придать этому действу какой-то глубинный, сакральный смысл. Я никогда не забуду этого русского. Он был похож на разящего раскалённым молотом Тора, бога грома и бури.

— Что молот? Это ты еще не познакомился с нашим серпом. Тебе известно его предназначение?

— Не смейся. Это совсем не смешно. Я видел поляков, с шашкой наголо скачущих на танки, видел русских, бросающихся в лихой кавалерийской атаке на бронепоезд, но не это поразило меня. В их безудержной храбрости, храбрости без головы сквозило отчаяние обреченных. А танкист разил молотом осмысленно. И он сделал свое дело. Несмотря ни на что, всем смертям вопреки, понимаешь? Его «тридцатьчетверка» снова стала маневрировать и вступила в огневой бой. И не просто вступила. Один за другим вспыхнули четыре наших танка. Остальные были вынуждены отступить… Что это было? Как такое вообще возможно? Оказывается, в России все возможно. И все это поняли. Да, все это поняли и что-то в нас надломилось. Каждый из нас увидел в этой стране нечто такое, от чего он содрогнулся и впал в оцепенение, в состояние апатии и обреченности. Это был момент истины… Именно тогда я понял, что этот народ победить нельзя. Истребить можно. Победить нельзя. Поэтому мы вас так безжалостно убивали. Зачем, во имя чего? Во имя какой великой цели? Каждый должен был ответить на этот вопрос сам.

— И как отвечал на него ты?

— Ты знаешь… Мы пришли сюда, чтобы освободить от варваров жизненное пространство, разбив врага. И мы разбили его — в пух и прах. Нам не в чем себя упрекнуть. Мы выполнили свою миссию. Но при этом сами оказались наголову разбиты. И навлекли гнев божий на Германию. Будь мы прокляты…

— Кажется, Фриц, ты начинаешь понемногу прозревать.

— Майн гот, если бы все у нас тогда получилось… Все ведь могло сложиться иначе… Но произошло то, что произошло. И произошло так, как произошло. И хватит об этом. Теперь твоя очередь, Иван, пускаться в откровения. Давай, выкладывай все начистоту. Не сомневаюсь, у тебя что-то припасено. Как солдат солдата я пойму тебя…

— Да какой я солдат… И десяти дней не провоевал. Слишком короткой она оказалась для меня, эта война. Как и вся моя жизнь… Но была у меня встреча, о которой я не забуду никогда.

— Что за встреча? Неужели тут все-таки замешана женщина?

— В каком-то смысле да. Но не о ней речь. А встретил я на фронте Алешеньку, божьего человечка…

— Это был киндер?

— Да. Этот мальчонка перевернул мне душу. Когда я впервые увидел его что-то в ней в единый миг оборвалось. Он смотрел такими ясными, чистыми глазами, так пытливо всматривался в меня, что было неведомо, то ли лицо его в следующее мгновение озарит омытая слезами улыбка, то ли он заскулит от ужаса и безысходности. И какая-то последняя надежда сквозила в его взгляде, словно он спрашивал — вы ведь не убьете меня, ведь вы же не звери, как все вокруг, вы не стреляете в живых людей и не казните детей. Я не сделаю вам ничего плохого и буду хорошо себя вести, буду послушным мальчиком, только не отнимайте у меня жизнь… Наверное, если бы в наш солдатский ад спустился ангел, он выглядел бы таким же испуганным, жалким и растерянным, как этот найденыш… Как все было? Однажды ночью, когда наша группа находилась в дозоре, я услышал детский плач. Сначала не поверил своим ушам. А когда увидел свернувшегося за бруствером мальчонку — своим глазам.

— Как ты сюда попал!? — спрашиваю.

— Пришел.

— Откуда?

— Из рая. Я там жил. До войны…

— Мы все до войны в раю жили, только не знали этого, — говорю. — Чего плачешь-то? Замерз или оголодал совсем?

— Жалко.

— Кого жалко?

— Всех, кто там…

И показывает в поле, в сторону Пустыни, где еще до нас полегло много наших.

— И я скорблю… — говорит.

Представляешь? Так и сказал: