Середина земли - Артур Кинк

их из земли, закручивал и бросал на скалистые сопки. Превращал песчинки в стену пыли, что сбила бы человека с ног. Слабый электрический разряд разросся вновь. Миша устремился обратно, а я просто воспользовавшись моментом покатился к обрыву.

Луч сверкал позади. Ветер проносил над моей головой вырванные деревца и кустики. И бросал о камни. А я лишился сандалией, и способности здраво мыслить. Все страхи, которые только могли существовать одолевали меня. Каждый раскат грома и порыв ветра приносил мне всё новую боль тревоги. Тело совсем отказывалось слушаться, и мгновениями мне казалось, что я вовсе сломал позвоночник во время падения и теперь навсегда останусь недвижимым калекой. Буря несла воду, землю, камни. Уже и под меня начало подмывать и я решил подняться. Сделай я это чуть быстрее, мне бы перерезало горло. Меня резко вернуло назад. Острые камни ударили по затылку. Шею пронзила боль, и я не знал, течёт по ней то-ли дождевая вода, то-ли кровь. Я схватился за горло пальцами, стал драть кожу и лишь спустя несколько секунд понял, что оберег Андрея – железка на нитке, зацепился за корни и едва не задушил меня. Я рванул, порвал нитку и бросился вниз. Босыми изрезанными ногами я бежал по камням, скользил по тропе. Иногда меня несло течение грязи и камней. Подъём показался мне невероятно долгим. Будто длился несколько часов. До подножия сопки я добрался минут за пять. Так мне казалось. Майка и трико Тихона были насквозь пропитаны водой, грязью и моей кровью. Оказавшись на ровной и плоской земле, я встал на четвереньки. Чтобы отдышаться и почувствовать твёрдую опору. Но стоило мне только коснуться руками земли, как она задрожала. Всё вокруг содрогнулось, даже мои внутренности. Здоровый булыжник сорвался вниз, в полуметре от меня. А за ним полетела шрапнель из мелких камушков, воды, комьев грязи и веток. Я оцепенел на секунду и тупо пялился на сопку, пытаясь понять, дрожит ли она в самом деле или дело в моих глазах. А потом я услышал шум, будто бурная река протекала совсем рядом. Но рек здесь не было. Мне хватило половины секунды, чтобы забыть про изрезанные босые ноги, обитель подъямшей и ту жуткую вонь, что может свести с ума. И тогда я бросился бежать без оглядки, стараясь не думать, как скоро меня настигнет поток селя, сошедшего с гор. Гром, молнии, треск вырываемых с корнем деревьев, грохот камней о стены домов. Я знал, что лавина грязи и камней сносит всё позади и скоро погребёт под собой и меня, если я хоть на мгновение вспомню про свои страхи.

В темноте, которую разрывали только беспорядочные молнии, я увидел огонь. Не свет, ни фонарь, а именно пламя. Огромное полыхающие. Тошнотворные запахи этой земли перебил едкий дым.

– Пожар! – крикнул я в пустоту и поток сбил меня с ног.

Есть мерзкий запах сырости, а есть приятный. Я знаком с одни из таких. Когда заходишь с мороза в квартиру, а мама постирала бельё. Стиральные машины тогда были другие, нужно было самому наливать, менять и сливать воду. И вот этот запах горячей воды, мокрого белья и стирального порошка. Что его отличает от подвальной и могильной сырости? Вряд-ли всё дело в порошке. Именно в такой ностальгический аромат, превратилась вся окружающая меня вонь. А я стоял у себя дома, в одной из квартир пятиэтажки на Восточной. Пятилетний мальчик, что виновато глядит под ноги, на грязь и снег, что притащил с улицы, и треплет полы цигейковой шубы. А вот уже здоровенный девятнадцатилетний лоб валяется на свежевымытом казарменном полу. Его только что ударили по голове табуреткой. Словно диафильм, мой мозг крутил движущиеся картинки. Школа номер пять, поезда, Приморье, чьи-то дни рождения на квартирах, дачах и в рыгаловках, леса Карелии, метели на Тикси, электричка до Арзамаса, выпускной альбом, драки у пивнух. Но были и такие изображения, которые не вписывались в общую картину. Словно их вырезали из другой плёнки и грубо вклеили. Существа, похожие на голых болезных собак, растаскивающие помойное ведро, что я только что высыпал в мусоропровод. Незнакомый седой мужчина, который то выступает на публике с кучей бумажек, то расчерчивает прямоугольники на бумаге, окружая их формулами и неизвестными символами, то обложившись, созданными изделиями, запирает себя в доме выбрасывая ключи и ломая ручки от окон. Темнота, светящиеся облачка газа, вязкая слизь и незнакомые грибы, выращенные на отравляющей и смертельной для поднизших плесени. Бескрайние степи, ушедшие в землю избы, угрюмые люди в старомодных одеждах, передвигающиеся на конях. Деревянная церковь, священнослужители и разъярённые, обезумевшие псы, раздирающие чью-то свежую плоть. Старорусские буковицы на пожелтевшей бересте. Тела расстрелянных заключенных, сваленные в ямы и мертвоедов, дожидающихся, когда надзиратели присыплют тела песком с хлоркой и разойдутся по баракам. Пустое выжженое место, на котором возводится костяной алтарь. Руками старцев и молодцев. Лес позади хиреет, вырубается. Меняются строители, но не их чудовищные материалы.

Могучие деревья, теряют свои пышные кроны. Скрючиваются, гибнут, поддаются уродливым метаморфозам.

Просёлочная дорога, что годами гниёт и мокнет, от непрекращающихся дождей. По ней редко снуют запряжённые лошадьми телеги, проходят отряды солдат. С топорами, копьями, мечами, автоматами. Гнилую землю убирают измождённые каторжники. Вглядываются в лес глазами, исполненными ужаса. Умирают прямо на проложенных ими же шпалах. На их смену приходят молодые парни и девушки. В ватниках вместо дырявой робы. С котелками и гитарами в руках, вместо кандалов. Но радость на розовощёких лицах рабочей молодёжи сменяется мертвенным страхом, стоит провести им здесь смену. Одни умирают без всякой на то причины, другим суждено стать пищей для живоеда и прочей твари, обитающей в глубинах лесов. Третьим везёт вернуться домой, с значком от партии в кармане, и неизгладимыми воспоминаниями, что не дают спать по ночам и не заглушаются водкой и таблетками от докторов. По новеньким рельсам носятся поезда. Станционный смотритель – молодой и высокий парень в синей куртке не распаковав даже вещи убивает свою беременную жену, а затем себя, прогулявшись по окрестностям. Последний поезд, без остановки проносится мимо. Покосившийся и покрывшийся мхом столб с вывеской «станция Пролетарская», сносят, но нового: «станция Аянская» не ставят. Машины сворачивают на проклятую дорогу и не возвращаются больше. Двое проходят по шпалам. Один из них я. Второй Антон. Рельсы и шпалы зарастают травой, уходят в землю, пока вновь не превращаются в месиво земли с водой. И никто из уехавших и ушедших не выходит обратно, чтобы убраться прочь. Гадкие мокрые хвосты бьют по