Двуликий Берия - Борис Соколов

В 1919 г. я был назначен комиссаром 2 базы радиотелеграфных формирований. Секретарем у меня был некий Антошин. Знаю, что в 1937 г. он был еще в Москве и работал где-то в качестве начальника радиостанции. Сам он инженер-радиотехник. С этим самым Антошиным у меня в 1919 г. была педерастическая связь взаимноактивная.

В 1924 г. я работал в Семипалатинске. Вместе со мной туда поехал мой давний приятель Дементьев. С ним у меня также были в 1924 г. несколько случаев педерастии активной только с моей стороны.

В 1925 г. в городе Оренбурге я установил педерастическую связь с неким Боярским, тогда председателем Казахского облпрофсовета. Сейчас он, насколько я знаю, работает директором художественного театра в Москве. Связь была взаимноактивная.

Тогда он и я только приехали в Оренбург, жили в одной гостинице. Связь была короткой, до приезда его жены, которая вскоре приехала.

В том же 1925 г. состоялся перевод столицы Казахстана из Оренбурга в Кзыл-Орду, куда на работу выехал и я. Вскоре туда приехал секретарем крайкома Голощекин Ф. И. (сейчас работает Главарбитром). Приехал он холостяком, без жены, я тоже жил на холостяцком положении. До своего отъезда в Москву (около 2-х месяцев) я фактически переселился к нему на квартиру и там часто ночевал. С ним у меня также вскоре установилась педерастическая связь, которая периодически продолжалась до моего отъезда. Связь с ним была, как и предыдущие, взаимноактивная.

В 1938 г. были два случая педерастической связи с Дементьевым, с которым я эту связь имел, как говорил выше, еще в 1924 г. Связь была в Москве осенью 1938 г. у меня на квартире уже после снятия меня с поста Наркомвнудела. Дементьев жил у меня тогда около двух месяцев.

Несколько позже, тоже в 1938 г. были два случая педерастии между мной и Константиновым. С Константиновым я знаком с 1918 г. по армии. Работал он со мной до 1921 г. После 1921 г. мы почти не встречались. В 1938 г. он по моему приглашению стал часто бывать у меня на квартире и два или три раза был на даче. Приходил два раза с женой, остальные посещения были без жен. Оставался часто у меня ночевать. Как я сказал выше, тогда же у меня с ним были два случая педерастии. Связь была взаимноактивная. Следует еще сказать, что в одно из его посещений моей квартиры вместе с женой я и с ней имел половые сношения.

Все это сопровождалось, как правило, пьянкой.

Даю эти сведения следственным органам как дополнительный штрих, характеризующий мое морально-бытовое разложение».

Николай Иванович хотел сказать Иосифу Виссарионовичу: если надо меня посадить, то сажайте меня по введенной в кодекс только в марте 1934 года статье 154-а, карающей за половое сношение мужчины с мужчиной лишением свободы от трех до пяти лет. Но беда Ежова заключалась в том, что его надо было не посадить, а расстрелять. Поэтому смешная статья 154-а даже не попала в вынесенный ему приговор.

Зато признание Ежова помогло Лаврентию Павловичу при ведении следствия. Берия и его подчиненные изобрели совершенно фантастический заговор во главе с Ежовым, будто бы направленный на убийство Сталина и захват власти во время парада 7 ноября 1938 года. И они создали два ряда псевдозаговорщиков, кроме традиционных фигурантов подобных дел — бывших подчиненных Ежова по НКВД. С одной стороны, это были фигуранты донжуанского гомосексуального списка Ежова, разумеется, кроме анонимных. Все они были арестованы и в дальнейшем расстреляны. Большинство из них охотно признавались в гомосексуальной связи с Ежовым, рассчитывая пойти не по расстрельным пунктам политических статей, а по легкой «мужеложской» статье. Но этим мечтам несчастных не суждено было сбыться. Следователь говорил им примерно следующее: «Э, дурашка, нас твои педерастические шашни не интересуют. Ты давай рассказывай, как вы с врагом народа Ежовым думали товарища Сталина извести!» И бедняги понимали: это конец. А потом из Ежова и из его бывших любовников побоями и пытками выбивали признания в заговоре, шпионаже и умысле на теракт.

С другой стороны, в заговорщики произвели многочисленных любовников второй жены бисексуального Ежова, Евгении Соломоновны Ханютиной, покончившей с собой 21 ноября 1938 года. Многие из них принадлежали к творческой интеллигенции. В середине августа 1938 года с помощью подслушивающей аппаратуры в московской гостинице «Националь» была зафиксирована интимная связь Ежовой с писателем Михаилом Шолоховым. Николай Иванович ограничился тем, что крепко поколотил ветреную супругу, примерно как Степан Астахов Аксинью в «Тихом Доне». Но вскоре они помирились, и Ежов компрометирующую запись уничтожил. Осталась только препроводительная записка к ней. О любовной же связи Исаака Бабеля и Евгении Хаютиной было хорошо известно, да и сам Ежов подтвердил этот факт на допросах. А вот когда его арестовали, следователи оказались перед выбором: кого из писателей делать участником заговора Ежова и его жены с целью убийства Сталина и государственного переворота, Шолохова или Бабеля. Но автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины» был тогда в фаворе, и «красноречиво молчащий», как он сам говорил на следствии, автор «Конармии» и «Одесских рассказов» оказался гораздо более подходящим кандидатом на роль заговорщика. По всей видимости, насчет Шолохова и Бабеля консультировались лично со Сталиным, и тот распорядился пощадить «социально близкого» Шолохова и казнить «социально чуждого» Бабеля. Михаила Кольцова в качестве любовника жены и заговорщика Ежов на допросах назвал сам.

А в последнем слове на суде 3 февраля 1940 года Николай Иванович заявил: «Я долго думал, как пойду на суд, как буду вести себя на суде, и пришел к убеждению, что единственная возможность и зацепка за жизнь — это рассказать все правдиво и по-честному. Вчера еще в беседе со мной Берия сказал: «Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь все по-честному, тебе жизнь будет сохранена».

После этого разговора с Берия я решил: лучше смерть, но уйти из жизни честным и рассказать перед судом действительную правду. На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения. Я в течение двадцати пяти лет своей партийной жизни честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять, и я о них скажу после, но тех преступлений, которые мне вменены обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен…»

Ежов считал себя виновным только в том, что «…почистил 14 000 чекистов. Но моя вина заключается в том, что я мало их чистил». И в заключение он заявил: «Судьба моя очевидна. Жизнь мне, конечно, не сохранят, так как я и сам способствовал этому на предварительном следствии. Прошу об одном, расстреляйте меня спокойно, без мучений.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});