Снежный мост над пропастью. (Сборник) - Валентина Журавлева

— Не знаю. Что хочешь.

— Хорошо. Я придумаю. Мы устроим что-нибудь грандиозное. — Он озабоченно посмотрел на часы. — Ого! Надо мчаться. Масса дел. Хочу переговорить с Вороновым: от него многое зависит. К тому же старик хозяйничает в редколлегии бюллетеня, а у тебя маловато опубликованных работ. До вечера, Ри! Я зайду в шесть. Как пишут в романах: сегодня я должен сказать тебе нечто очень важное…

Он ушел, по коридору проскрипели четкие шаги, и все стихло. Наступила пустая тишина.

Ирина стояла у открытого окна. Дул тихий, прогретый солнцем ветерок, но она вдруг почувствовала, что зябнет, и плотно прикрыла раму.

Она знала, о чем хочет говорить Николай. Она давно этого ждала. Знала, что ответит ему: “Да” — и все-таки волновалась.

— Надо думать о другом, — громко сказала она. — Думать о другом…

Она заставила себя вернуться к разговору, вспомнила доводы Николая. Но странное дело: сейчас, когда она не слышала его уверенного голоса, те же самые слова, те же самые фразы звучали совершенно иначе. “Это было бы авантюрой… Нужны штаты, оборудование… Нельзя искать легких путей…” Было так, словно она толкнула стену — и стена легко поддалась, оказалась ненастоящей.

Ирина прижала ладони к щекам. Щеки горели. “Но ведь это демагогия, самая примитивная демагогия, — с удивлением подумала она и сама испугалась этих жестких слов. — Нет, нет, он просто не знает, он ошибается… Это легко исправить. Сейчас же, немедленно!” Она побежала к столу, сдвинула ворох бумаг, закрывавших телефон, схватила трубку. “Нужно успокоиться, — подумала она. — Подожду две минуты”. Она смотрела на часы и не видела стрелку.

Телефонная трубка гудела деловито, успокаивающе. Ирина набрала номер. Отозвался безразличный женский голос: “Да?”

— Шиманского, — торопливо сказала Ирина. — Пожалуйста, попросите профессора Шиманского.

***

Позже, ожидая Шиманского и думая о случившемся, Ирина решила, что Николай по-своему прав. Неудача действительно помешает дальнейшей работе. Опыт может быть неудачным — это допустимо, даже закономерно. Однако здесь не опыт. И в случае неудачи трудно будет объяснить, что практическое опробование болеанализатора было вызвано особыми обстоятельствами. Кто-то поспешит объявить: “Двое молодых и неопытных работников — чего же ожидать?” И работа замедлится. Придется доказывать, оправдываться, убеждать…

“Разве Николай в этом виноват? — думала Ирина. — Неудачные испытания всегда бросают тень на новый способ диагностики. Пусть несправедливо, но это так. Победителей не судят, да, да, а побежденных судят, судят несправедливо. Не Николай это выдумал… Но почему он не сказал: “К черту все соображения, надо помочь человеку!” Или болеанализатор нужен многим и нельзя — просто недопустимо! — рисковать?”

Только сейчас она заметила, что машинально вертит в руках значок, снятый с пиджака Николая. “Нет, он не забыл его снять, — подумала она, рассматривая значок. — Конечно, не забыл. Он никогда ничего не забывает. Носил… Маститый ученый, участник конференции…”

***

“Боль — сторожевой пес здоровья” — так говорили в древности. Веками — из книги в книгу — кочевало это изречение. Считалось, что боль благодетельна — она сигнализирует о болезни. Но постепенно люди присмотрелись к этому сторожевому псу. Он оказался взбалмошным, шальным, зачастую злым, даже бешеным. Этот пес молчал, когда в организм проникали страшные враги — вирусы рака, бациллы проказы, туберкулеза… Он шаловливо вилял хвостом, когда разрушалось сердце, а потом вдруг поднимал отчаянный лай. Этот сторожевой пес по пустякам жестоко кусал хозяина. Казалось, он только ждет момента, чтобы вцепиться смертельной хваткой.

На панели болеанализатора, выше приборов, была установлена эмблема — собака в наморднике. “Пусть лает, но не кусается, — сказала как-то Ирина. — Надо надеть намордник”. Логинов промолчал, а через неделю принес вырезанную из дерева фигурку. Ирина обрадовалась и долго подыскивала подходящее место на приборном щите болеанализатора. Собака была вырезана очень искусно — со злой, оскаленной мордой и маленькими красными глазами-бусинками. Когда в лаборатории зажигали свет, бусинки отсвечивали злыми багровыми искорками.

Официально аппарат назывался “Биотоковый резонансный болеанализатор”. Ирина звала его Малышом. Этот Малыш занимал почти половину просторной лаборатории. На темном щите тремя рядами были расположены приборы. Малыш часто капризничал, приборы помогали находить и устранять неисправности.

Малыш любил тишину, поэтому в лаборатории не было окон, только невысокая дверь со звуконепроницаемой обивкой. Исследуемый больной находился в соседней комнате- малейший звук мог отвлечь врача. Ирина привыкла работать одна, в абсолютной тишине, и громкий, хрипловатый голос профессора Шиманского казался ей сейчас странным и неуместным. Шиманский долгое время был военным врачом и сохранил военную выправку. Рослый, с коротко остриженной крупной головой, уже немного грузный, располневший, он ходил вдоль панели болеанализатора и расспрашивал Ирину о назначении приборов.

— Ясно, — сказал он наконец. — Где прикажете поместиться?

— Вот здесь, пожалуйста, у регистратора биотоков, — ответила Ирина. — Я сяду в кресло спиной к аппарату — свет приборов отвлекает, мешает сосредоточиться. Говорить со мной не надо. Но…

Она умолкла.

— Что “но”? — спросил Шиманский.

Он говорил с ней, как со студенткой, и она поспешно ответила:

— Это экспериментальная установка. Мы собирались ее усовершенствовать. Так, чтобы врач мог при необходимости уменьшить силу идущих к нему болевых импульсов. А сейчас… в общем, пока этого нет. Анализатор даже усиливает болевые импульсы: так было удобнее для опытов…

В серых, жестковатых глазах Шиманского промелькнуло что-то похожее на жалость.

— Послушайте, Ирина Владимировна, может быть, лучше, если я сам, а?

— Нет. Первый раз должна я.

— Да, без регулировки плохо, — недовольно проговорил Шиманский.

Ирина пожала плечами.

— Какая разница!

Шиманский удивленно посмотрел на нее.

— Я хотела сказать, что теперь уже поздно.

— Почему? — спросил Шиманский, пытливо глядя на Ирину.

Она не ответила.

Шиманский не спеша прошел вдоль панели болеанализатора, остановился у эмблемы, негромко сказал:

— Надели на пса намордник… Романтика!

Ирина молчала.

А Шиманский думал о романтике. Когда-то она жила на морских пристанях. Там теснились парусники, пирамидами громоздились бочонки с ромом, мешки с кофе, связки сахарного тростника. А бородатые, смахивающие на пиратов матросы продавали обезьян и рассказывали небылицы о чудовищных штормах и заокеанских странах. Потом романтика ушла на аэродромы, с которых взлетали первые самолеты — неуклюжие коробки из парусины, дерева и проволоки. Теперь романтика поселилась в лабораториях, конструкторских бюро, у пультов электронных машин…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});