Наши все тридцать - Наталья Даган

Спасаясь от лишних мыслей, я часами терзала беговую дорожку и стояла в боевой стойке тайдзы. Не было ни одного вечера, когда бы я не была занята или не встречалась с друзьями. Днем я посещала свою работу (хоть она и вызывала у меня рвотный рефлекс), а вечерами ходила к дорогущему косметологу, которая с такой нежностью полировала мое загорелое в солярии лицо со впавшими щеками… Я, конечно же, жила ожиданием перемен. Но я не знаю, почему я так решила насчет срока. Потому что спустя десять месяцев жизни под черной звездой я поняла, что не рассчитала ресурс. Или кто-то там, наверху, не рассчитал дистанцию.

Отчетливо помню, где и когда меня застала эта мысль. Я сидела на стуле, обитом плюшем, в доме моих родителей, и смотрела в окно. В окне птицы перелетали с ветки на ветку.

Напольные электронные весы показывали рекордный статус стройности. Мой цвет лица стал как долларовая купюра, и я не вылезала из солярия. Чтобы скрыть больные глаза, я купила тонированные имиджевые очки и старалась не снимать их на людях. В компаниях, где я редко и из последних сил появлялась, мою похудевшую фигуру и «цветущий» вид восприняли как очередной успешный этап жизни, в которой всегда есть место и бразильскому карнавалу, и острову Ибице, и блистательной интрижке. Никто ни о чем не догадывался, кроме, кажется, Туза.

Тот, туманно что-то предчувствуя, тревожно звонил мне минимум два раза в неделю и спрашивал, как дела. Но что я могла сказать ему? Что жизнь моя не удалась и сердце мое разбито? Что на этот раз оно разбито окончательно? Что все кончено и мне не хочется жить? Увы, всего этого я сказать ему не могла, потому что это было бессмысленно. В тонкостях женской души не всякий психотерапевт разберется, не всякая подруга даже… А уж мужчина-друг не разберется подавно. В сфере эмоций мы с Тузом говорили на разных языках, и этот языковой барьер, я знала, преодолеть невозможно.

И вот однажды, в самой середине моей черной весны, наступил невероятно солнечный день. День к тому же оказался еще и выходным, так что мы решили это отметить. Я пришла к Тузу раньше всех, он еще спал «после вчерашнего», мне открыла дверь его домработница. Должен был подойти Рябинин, и позже ждали еще какой-то народ. Все вместе – Туз, Рябинин и я – мы не собирались уже месяца три, а то и больше.

Накануне они, поддатые, сидели на кухне у Туза, названивали мне вплоть до глубокой ночи, хихикали и говорили какие-то гадости (ну как всегда, когда выпьют). Я же в это время сидела напротив того самого человека, что вызвал во мне давно забытый эмоциональный резонанс. Сидела, смотрела на него, небритого и уставшего, смотрела, как поглощает он какое-то рыбное блюдо. Периодически он поднимал на меня глаза, курил и смотрел на меня таким же долгим взглядом, каким я на него. Последний раз я видела его четыре месяца назад. Нынче же мы пересеклись по работе, и встреча наша была неизбежна. Я смотрела на него и чувствовала, как легко он одолел этот срок в четыре месяца. И одновременно ощущала, с каким трудом прожила его я.

Я знала, что означает это несоответствие. В груди моей сердце сжималось и каменело, вырастая при этом, оно становилось огромным и временами мешало дышать.

Вот что я чувствовала, когда поддатые Туз и Рябина названивали мне, веселились, хихикали и подтрунивали, чувствуя, что я не одна и что не просто так ужинаю где-то в центре города в полвторого ночи. Рябина лично пожелал мне счастья. Туз рвался немедленно присоединиться. «Я тоже хочу счастья!» – орал он. Потом, угомонившись, они позвонили мне более или менее вменяемые и назначили встречу на следующий день.

– Который, собственно, уже настал, – в заключение сказала им я.

Не спав ночь, нагулявшись по центру города с раннего утра, я пришла к Тузу, выпила крепчайшего кофе и приняла душ, чтобы освежиться. Когда одновременно из спальни вывалился заспанный Туз в трусах, а во входную дверь ввалился Рябинин, я, уже одетая, сушила волосы: опустив голову вниз, охаживала их горячими струями фена. Поздоровавшись, они встали вблизи от меня, и мы принялись выяснять, как друг у друга дела, перекрикивая завывания фена. Туз милостиво принял джинсы из рук домработницы и надел их, Рябинин, наоборот, снял куртку. Я так и не поднимала голову. Ребята со мной кокетничали, я отвечала им, мы смеялись. Окольными путями, так и эдак, они все пытались выяснить, с кем же вчера я так поздно кушала.

Наконец я выключила фен и выпрямилась, откинув волосы назад. Без макияжа и со впалыми щеками, без имиджевых очков, я стояла перед ними такая, как есть. Какая я была последние полгода. Лица их мгновенно и неуловимо поменялись… Они смотрели на меня. Повисла пауза. Я включила фен и продолжила укладывать волосы.

– Как дела? – спокойно и как-то очень внятно спросил меня вдруг Рябинин.

Я улыбнулась, как могла. Пережив эффект от этой улыбки, Туз подступил ко мне и обнял. Рябинин подошел ближе и начал неуклюже гладить меня по предплечью. Воющий фен продолжал все так же бешено-иррационально работать в моей опущенной руке.

Потом мы долго гуляли по центру города, я плакала, врала им что-то про то, что с мамой дурно, они слушали, делали вид, что верят, и все пытались меня развеселить. Потом мы купили закуски и бутылку водки и выпили ее втроем, сидя на лавочке на Патриарших.

Слегка задуревшая, я пошла оттуда на встречу с подругой – давно оговоренную и условленную встречу, – так что Туз с Рябиной не смогли меня остановить. Они долго со мной прощались, они не хотели меня отпускать и напоследок взяли с меня слово, что, как только встреча закончится, я им позвоню. Я обещала.

– А я прыг в коробчонку свою – и примчался, – говорил мне Туз, провожая меня, – заберу тебя, и мы куда-нить поедем, а? Капустки твоей любимой покушаем.

Коробчонкой Туз называл свой немолодой «Gelentvagen». Я улыбнулась, взглянув на долговязого Туза на прощание, я надела имиджевые очки и пошла прочь от него по оживленной солнечной улице.

Моя блистательная подруга уже ждала меня в кафе. Она только что вернулась с Ближнего Востока от нового любовника. Мы не виделись столько же – три месяца, и нам было о чем поговорить. Но когда она, упоенная счастьем, начала петь песни про свой новый роман, я поняла, что не могу ее слушать. Ухитрившись вставить реплику про свое не очень хорошее самочувствие и выпитую водку, я услышала в ответ: «Да ты больше придуриваешься». Я удивилась. Я, сконцентрировавшись, посмотрела на нее. Они сидела напротив меня загорелая, холеная, любимая одновременно тремя мужчинами (двумя здесь и одним там), неуклонно-успешно делающая карьеру и неуклонно-успешно совершенствующая сексуальные навыки. Она была для меня как соседняя солнечная система: великолепная, пример гармонии и образец для подражания, но абсолютно недосягаемая.