Победа. Книга 2 - Александр Чаковский

– Теперь у нас две возможности, – продолжал Сталин, – либо согласиться с этим мнением, либо, если мы не согласны, заслушать польских представителей, дать им возможность развить свою аргументацию, ответить на вопросы, если они у нас имеются, и только после этого принять решение. Президент напомнил о Мирной конференции. Я тоже не забываю о ней. Но пусть мне кто-нибудь объяснит, что плохого будет в том, если эта конференция получит твердое мнение трех держав – основных сил антигитлеровской коалиции, к тому же согласованное с польским правительством.

Все по-прежнему молчали.

– Господин президент напомнил нам, – снова заговорил Сталин, – кем было подписано ялтинское решение. Теперь я в свою очередь хочу напомнить, что по вопросу о географической линии новых границ Польши мы в Ялте к соглашению не пришли, и господин Черчилль это прекрасно знает. Но в чем состояло разногласие? Во избежание недомолвок, догадок и намеков обратимся к карте.

Сталин взял папку из рук Молотова, вынул карту и, расстелив ее перед собой, сказал:

– Господин Черчилль настаивал, чтобы западная граница проходила по Одеру, начиная от его устья, и затем следовала по Одеру до впадения в него реки Нейсе… – Сталин провел по карте коротко остриженным, желтоватым ногтем указательного пальца. – Мы же, – продолжал он, – отстаивали линию западнее Нейсе. По схеме президента Рузвельта и господина Черчилля Штеттин, а также Бреслау и район западнее Нейсе оставались за Германией. Я был против этого. Почему? Потому что такая граница Германии только усилила бы ее прусскую, милитаристскую элиту. Наша же цель, цель всей минувшей войны в том, чтобы эту элиту уничтожить! А господин Черчилль, видимо, хочет ее сохранить. Я был против этого раньше. Остаюсь против и сейчас. И последнее, – уже не глядя на карту и откидываясь на спинку кресла, сказал Сталин. – Мы рассматриваем сейчас вопрос о границах Польши. О границах, а не о временной линии, как пытается доказать господин Черчилль. Если мы с мнением польского правительства согласны, вопрос может быть решен без приглашения поляков. Если не согласны – необходимо заслушать их мнение здесь. Это вопрос принципиальный.

Сталин закончил свою речь столь твердо и непреклонно, что всем стало ясно: советский лидер не отступит ни на шаг.

– Что ж, – обреченно произнес Трумэн, – у меня нет возражений против приглашения польских представителей. Они могут переговорить здесь с нашими министрами…

– Конечно, могут! – согласился Сталин.

– А результаты переговоров министры доложат нам, – тихо, не поднимая головы, проговорил Черчилль.

– Правильно, правильно, – поощряюще произнес Сталин.

– Кто же пошлет им приглашение? – спросил Черчилль, глядя на Сталина и точно ожидая, что Сталин возьмет это на себя.

– По-моему, наш председатель, – как о чем-то само собой разумеющемся сказал Сталин.

– Хорошо, – едва слышно произнес Трумэн. – Переходим к следующему вопросу…

Глава одиннадцатая.

«КОКТЕЙЛЬ-ПАРТИ»

Как только американские машины разъехались, офицер военной полиции размашисто-залихватским взмахом руки дал знать вороновскому шоферу, чтобы тот проезжал.

Они миновали американскую зону, проехали английскую и оказались перед шлагбаумом, с которого начиналась советская. «Трехфлажный» пропуск действовал безотказно. Очень скоро «эмка» остановилась перед домом, куда полторы недели назад Карпов привез Воронова и где помещался сам.

Но генерала на месте не было. Он уехал в Карлсхорст и должен был вернуться не раньше вечера.

Воронов сказал Гвоздкову, чтобы тот отвез его домой, то есть в особняк на параллельной улице, в котором жили кинематографисты и где у самого Воронова была комната.

Добравшись до дому, Воронов уже направился к подъезду, когда его остановил голос водителя:

– Как дальше-то, товарищ майор? Еще куда-нибудь поедем?

Воронов хотел отпустить Гвоздкова, но вспомнил, что хоть и не очень определенно, но все же согласился поехать с Брайтом к Стюарту.

– Приезжайте сюда, Алексей Петрович. К семи, – сказал он Гвоздкову, – чтобы заблаговременно встретиться с Чарли в Потсдаме.

«На кой черт я согласился? – подумал Воронов, когда машина скрылась за поворотом. – Зачем ехать к этому мерзкому Стюарту, да еще без приглашения? „Коктейль-парти“!.. Чего я там не видел?.. Стоять в толпе со стаканом виски или джина, отвечать на нарочито приветливые „Hallo!“ и „How are you“ [2] со смутной надеждой услышать что-нибудь интересное и важное…»

В то же время Воронов невольно вспомнил все, что так недавно говорил ему Брайт. Английская зона, немецкие военные формирования, Шлезвиг-Гольштейн, Стюарт, который что-то затевает…

Возможно, между всем этим есть какая-то тайная связь…

Нет, он должен пойти, он пойдет в логово этого Стюарта! Пусть тот знает, что советский журналист не прячется в кусты, если что-то замышляется против его страны или против него самого…

«Впрочем, – спрашивал себя Воронов, – что, в сущности, может предпринять этот Стюарт? Не будет же он распространяться о том, что увидел Брайт в английской зоне! Тогда что же он сделает? Расскажет очередную антисоветскую басню о том, что якобы происходило на Конференции? Будет снова жаловаться на то, что русские ограничивают „свободу печати“ и не пускают журналистов в Цецилиенхоф?»

Что ж, посмотрим! После того, как Чарли был с ним так дружески откровенен и с такой настойчивостью уговаривал его ехать к Стюарту, Воронов просто уже не мог отказаться.

Однако в глубине души он все-таки ощущал недоверие к Брайту. Может быть, его искренность лишь напускная? Может быть, она только составная часть плана, цель которого – усыпить подозрения Воронова и заманить его к Стюарту…

«Ладно! – решил Воронов. – Если мне суждено получить от Брайта еще один урок, я его получу. Но это будет последний урок!»

…В доме было пусто. Киногруппа куда-то уехала. Воронов медленно поднялся наверх, в свою комнату. Мысли его были по-прежнему прикованы к тому, что он услышал от Брайта.

В надежде найти что-нибудь имеющее отношение к тому, о чем рассказал Брайт, Воронов обратился к своему необъятному блокноту. Заведенный еще в годы войны, этот блокнот распух от сырости и времени.

Листая его, Воронов волей-неволей погрузился в воспоминания. Беглым журналистским почерком, с сокращениями, которые он сам сейчас с трудом понимал, в этом блокноте фиксировались многие события, эпизоды, впечатления фронтовой жизни.

Воронов делал заметки почти с первых дней войны. Став корреспондентом Совинформбюро, он особенно тщательно относился к своим записям.

Почерк у него был ужасный и часто подводил его. Чтобы установить, какой смысл таился за начертанными им самим иероглифами, неоконченными словами, сокращенными терминами, неразборчивыми фамилиями, ему впоследствии не раз приходилось рыться в старых политдонесениях и листать подшивки фронтовых газет.

Сейчас, оставшись один, Воронов достал свой старый пухлый блокнот. Терпеливо расшифровывая записи, сделанные в 1944 и 1945 годах, он восстанавливал в памяти не только важнейшие события этих лет, но и собственные журналистские маршруты…

Окончательная ликвидация ленинградской блокады. Корсунь-Шевченковская операция. Освобождение Советской Прибалтики. Выход войск 1-го Украинского фронта, на границу с Чехословакией. Вступление войск 1-го Белорусского фронта и 1-й Польской армии на территорию Польши. Сражение под Кенигсбергом. 3-й Украинский фронт наступает в Венгрии. Советско-югославский договор о дружбе. Встреча с американцами в Торгау. Капитуляция в Карлсхорсте…

Все это записывалось на ходу, второпях, не столько даже записывалось, сколько обозначалось, набрасывалось, сохранялось для последующей расшифровки…

Несколько подробнее и яснее Воронов фиксировал свои беседы с солдатами, офицерами, генералами, которые затем так или иначе упоминались в его корреспонденциях. Листая сейчас блокнот, он вспоминал свои бесчисленные разговоры с чехами и словаками, венграми и немцами, американцами и англичанами, не говоря уже о советских солдатах и командирах самых различных рангов.

Пребывание в штабе Рокоссовского в дни Варшавского восстания… Эта запись неожиданно оказалась относительно подробной. Воронов успел даже записать разговор с разведчиком Иваном Колосом, только что вернувшимся из Варшавы. Колос безуспешно пытался убедить руководителей восстания из Армии Крайовой, чтобы они во имя спасения уничтожаемой фашистами польской столицы вступили в контакт с советским командованием. Трагические дни Варшавского восстания давно остались позади, но Воронов как бы заново пережил их, листая свой старый блокнот…

Однако ничего такого, что имело хотя бы косвенное отношение к ситуации, сложившейся в английской зоне, Воронов не обнаружил.