Узники Тауэра - Сергей Цветков

Но Гондомар сумел внушить ему, что матерью его детей будет не кто-нибудь, а дочь императора Священной Римской империи – и Карл ради этого был готов позабыть о зеленоватом цвете лица своей невесты. А англичане, негодовавшие при одной мысли о союзе их принца с папистской дьяволицей, били стекла в доме испанского посланника, останавливали его экипаж на улице и грозили ему виселицей.

Строптивые члены нижней палаты парламента были Гондомару еще неприятнее, нежели грубые лондонские лавочники. Ежедневно его шпионы доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в парламенте, и если только там произносилось дурное слово об испанском короле, Гондомар отправлялся к Якову и требовал заключить в тюрьму провинившегося оратора. Однажды депутаты Дигс и Филипс представили королю петицию, в которой просили его величество обнажить свой меч, встать во главе протестантских германских княжеств и женить принца Карла на протестантской принцессе. В тот же вечер Гондомар написал Якову: «Ваш парламент дерзкий и мятежный. Если б я не был уверен, что ваше величество достойно накажете этот народ, я тотчас оставил бы королевство. Я должен был бы это сделать, так как ваше величество не были бы больше королем, а у меня нет войска для наказания мятежников». Яков был вне себя от злости, но не на чужеземца, осмеливавшегося писать такие вещи, а на парламент, выразивший желание всей страны. Филипс, Дигс и еще несколько депутатов, подписавших петицию, были брошены в Тауэр, обе палаты распущены, и Гондомар получил обещание, что они никогда более не будут созваны.

Еще шаг, и Гондомар сделался бы полным властелином Англии. При дворе все было поставлено на испанский лад, и первым пример тому подавал герцог Бэкингем, введший у себя во дворце испанскую моду. Один придворный писал: «Испанский посланник управляет всеми делами, ни один посол не был еще в такой силе». Гондомар держал в своих руках королевский Совет, он умертвил Рэйли и других патриотов и заточал в Тауэр врагов Испании.

Чтобы облегчить формальную сторону брака, Гондомар решил обратить Карла в католичество. По его мнению, сделать это было легче всего в Мадриде. И вот он начал уговаривать наследника предпринять путешествие в Испанию. «И не нужно никакой свиты, – нашептывал принцу искусный дипломат, – поезжайте один. Отчего принцу Уэльскому не посетить своей невесты? Король и королева испанские примут вас с царским великолепием. Толпы идальго с гордостью составят вашу свиту, и прелестные донны встретят вас ослепительными улыбками. Для рыцаря, едущего к возлюбленной, довольно двух спутников – друга и слуги».

Бэкингем немедленно объявил, что поедет с принцем в качестве друга. И это необычное путешествие состоялось.

«Милые дети и отважные рыцари, достойные быть героями нового романа!» – со вздохом говорил старый Яков, читая письма сына и фаворита из далекой Испании. Действительно, оба молодых человека заслуживали удивления и восхищения: они переплыли Ла-Манш, кишевший пиратами и французскими судами, и инкогнито пересекли всю Францию и Испанию, подвергая себя ежеминутной опасности.

Донна Мария еще ни разу не видела своего жениха, и когда он, разыгрывая роль Ромео, перелез через стену к ней в сад, она убежала от него с криком, точно наступила на ядовитую змею, а ее придворные выпроводили принца из сада с самой холодной учтивостью. Пылкому Карлу пришлось познакомиться с тяжелым и неуклюжим испанским этикетом.

Испанские короли, начиная с Филиппа II, придали этикету мертвенную слаженность механизма. Один французский писатель того времени сравнил его с большими часами, которые каждый день начинают тот же самый круг, какой они пробежали накануне, указывая те же цифры, звоня в те же колокольчики, приводя в движение согласно временам года и месяцам те же аллегорические фигуры. Король и королева были одними из таких фигурок, с машинальной неизменностью показывающихся в известные сроки на часовой башне этого монархического механизма. При Филиппе III и Филиппе IV он был доведен до пределов совершенства. «Нет ни одного государя, который жил бы так, как испанский король, – читаем в записках путешественника того времени. – Его занятия всегда одни и те же и идут таким размеренным шагом, что он день за днем знает, что будет делать всю жизнь. Можно подумать, что существует какой-то закон, который заставляет его никогда не нарушать своих привычек. Таким образом, недели, месяцы, годы и все часы дня не вносят никакого изменения в его образ жизни и не позволяют ему видеть ничего нового, потому что, просыпаясь, он знает, какие дела он должен решать и какие удовольствия ему предстоят. У него есть свои часы для аудиенций иностранных и местных и для подписи всего, что касается отправления государственных дел, и для денежных счетов, и для слушания мессы, и для принятия пищи. И меня уверяли, что он никогда не изменяет этого порядка, что бы ни случилось. Каждый год, в то же самое время он посещает свои увеселительные дворцы. Говорят, что только одна болезнь может помешать ему уехать в Аранхуэц, Прадо или Эскориал на те месяцы, в которые он привык пользоваться деревенским воздухом. Наконец, те, что говорили мне о его расположении духа, уверяли, что оно вполне соответствует выражению его лица и осанке, и те, что видели его вблизи, уверяют, что во время разговора с ним они никогда не замечали, чтобы он изменил позу или сделал движение, и что он принимал, выслушивал и отвечал с тем же самым выражением лица и во всем его теле двигались только губы и язык».

Десятилетия за десятилетиями церемониал губил все живое, к чему прикасался. Убив всякое проявление духа, он за десять – пятнадцать лет сводил в могилу европейских принцесс, имевших несчастье надеть корону испанской королевы (все испанские короли меняли за свою жизнь двух-трех жен); однажды его жертвой стал король. Как-то раз старый и больной Филипп III, задохнувшийся от чада жаровни, позвал на помощь, но дежурный офицер куда-то отлучился. Он один имел право прикасаться к жаровне. Его искали по всему дворцу: когда он, наконец, вернулся, Филипп III был уже мертв.

Карлу позволили писать своей невесте письма с обещанием дожидаться ее руки хотя бы семь лет, но не разрешили увидеть ее более двух или трех раз. Однажды в виде особенной милости его допустили в комнату королевы, где находилась и инфанта, чтобы сказать ей несколько заранее заученных слов; но он от волнения забыл свою роль и стал говорить что-то другое, и тогда королева взглянула на него с изумлением, а инфанта ясно выразила своим обращением, как глубоко она была огорчена невоспитанностью жениха. Это ухаживание по-испански было отменно скучно, и Карл мог снова пожалеть, что принцам не дозволено иметь двух жен.

Гондомар, последовавший за принцем из Лондона, соблазнял его: «Устроим это дело тайком, не советуясь с Римом». Карл желал знать, каким образом можно это устроить, если инфанта, будучи католичкой, нуждалась для вступления в брак с протестантом именно в разрешении Папы. «Очень просто, – отвечал хитрый испанец, – пусть ваше высочество примет ее веру».

А пока Карл раздумывал, английских гостей угощали серенадами, нравоучительными театральными пьесами, религиозными процессиями – полумистическими, полугалантными, во время которых чичисбеи дворцовых девушек имели право ухаживать за своими возлюбленными, – и корридами, одна из которых была памятна еще и спустя два столетия по огромному количеству забитых на ней быков. Лопе де Вега написал в честь принца песню, начинавшуюся словами: «Карл Стюарт прибыл к нам из любви к инфанте».

Но на обсуждение условий брака уходила неделя за неделей. Все это время Карл жил во дворце, окруженный священниками и духовниками его невесты, коих он дал обещание слушать с должным вниманием и почтением. Устав от всего этого, бедный жених соглашался на одно испанское условие за другим: инфанта и ее духовники должны воспитывать их детей до двенадцатилетнего возраста; присяга, определенная для иностранной невесты английским законом, должна быть заменена на другую, составленную в Риме; король испанский должен быть официально признан покровителем английских католиков и т. д.

– Опять поддался! – с радостным смехом восклицал Гондомар, когда секретарь приносил ему известие о новой уступке принца. – Я скорее ожидал бы услышать весть о собственной смерти, нежели его отказ!

Так прошло несколько месяцев. Карлу опротивела Испания, а Бэкингему надоели любовные похождения с доннами, у которых, как правило, имелись чрезвычайно ревнивые мужья. Наконец, отказавшись от перемены веры, Карл уехал назад в Лондон, наделив лорда Дигби, английского посланника в Мадриде, полномочиями для улаживания формальностей.

Колокольный звон, иллюминация и радостные крики приветствовали Карла и Бэкингема по возвращении их в Лондон. Ход переговоров о браке держался в тайне, но Карл возвратился без невесты, и этого было довольно для его подданных. Немедленно разнеслась весть, что Бэкингем обошел испанцев, что принц отказался от брака с инфантой и что оба жаждут войны с Испанией. Патриотический подъем был небывалый, банкиры угощали народ кадикским вином под крики: «Долой Испанию!» Мальчишки распевали боевые песни, а девушки плясали на кораблях вокруг мачт, украшенных военными флагами. В преддверии предполагаемой войны мелкие долги прощались, а крупные должники выручались неведомыми им благодетелями. «Я никогда не видел такой всеобщей радости», – вспоминал один современник. А другой писал о своих соотечественниках: «Они клянутся продеть кольцо в ноздри Левиафану». Толпа осаждала Тауэр и требовала именем короля отпустить всех заключенных, грозя в противном случае выломать ворота.