Прочь из моей головы - Софья Валерьевна Ролдугина

Дураки и нахалы не болеют.

– Думаете? – с сомнением ответила я и аккуратно поправила грабителю вязаную шапку, чтоб она закрывала уши, а не только затылок.

– Так Йен ведь никогда не болел.

«Не надо клеветы – я не болел, потому что был одарённым ребёнком и научился очищать тело уже в семь лет», – возразил он тут же.

Я не удержалась от смешка, и Хорхе посмотрел на меня искоса.

– Оправдывается?

– Нет, хвастается, что ещё в детстве признал неопровержимую пользу от мытья рук, – наябедничала я.

– Что верно, то верно. Вот только ему не хватало такой же брезгливости в отношении людей, – вздохнул он.

За его словами стояло что-то такое… выстраданное. Мне честно удавалось молчать – и мучиться – практически весь путь до вокзала, где мы взяли билет на ночной экспресс до городка под названием Суон – Хорхе уверял, что так будет гораздо быстрее, чем через каверны, а уж оттуда рукой подать до резиденции Крокосмии. Вагон оказался практически пустым; лампы не горели, только на полу светились кислотно-зелёные линии, указывающие на путь эвакуации. Мы сели посередине, лицом друг к другу – доверительная атмосфера, весьма располагающая к откровенным разговорам. Я сперва держалась, поглядывая в окно и прихлёбывая латте, но кофе вскоре иссяк, а любопытство, увы, нет.

– Когда вы говорили про людей и брезгливость, вы имели в виду кого-то конкретного? – вырвался у меня вопрос.

Хорхе даже головы не повернул. Ночной пейзаж отражался в его глазах – быстрое мельтешение огней, тёплых и холодных; когда экспресс ускорялся на выезде из города, они сперва сливались в тонкую сияющую нить, скачущую, как пульс, а потом угасали, и взгляд словно бы тускнел.

– Если перечислить каждого, то монолог займёт всю ночь, – ответил Хорхе, когда я уже отругала себя мысленно за несдержанность под аккомпанемент многозначительного молчания Йена. – Это было скверное время. Власть слишком надолго сосредоточилась в руках Роз, и многие стремились уже не к знанию, а лишь к благополучию. Лакейство процветало. Слабые становились услужливыми, а не изобретательными; сильные были ревнивы к чужим успехам. Взгляд исследователей обратился к древним практикам, в прежние века уже отброшенным и осмеянным, и суеверия процветали. Многие чародеи не считали зазорным верить в гороскопы и дурные приметы, другие пристрастились к предсказаниям, не чураясь даже откровенных проходимцев… Одна женщина получила такое предречение: «Чрево твоё породит раздор, что станет погибелью Сада. Розы увянут и почернеют; имя ему – несправедливый суд и попрание, и сонмы мёртвых будут в его руках».

Мимо пронеслась маленькая станция, освещённая единственным фонарём.

Он ослепил на мгновение – и канул в ночь.

– Бред какой-то, – отвернулась я от окна и машинально стянула воротник пальто.

– Бесспорно, – согласился Хорхе. – Я бы такого предсказателя вытолкал взашей. Но та чародейка, к сожалению, поверила. Это была мать Йена.

– Ох…

Мне стало неловко, точно я заглянула в приоткрытую дверь и увидела то, что не предназначалось для моих глаз.

«Здесь нет никакой тайны, – голос Йена мягко толкнулся в виски, как кошачья лапа. – Как нет и повода для стыда. По крайней мере, моей матери хватило сил содержать меня до определённого возраста, хотя она не упускала случая пожаловаться на дурное предсказание, испортившее ей жизнь».

– А потом? – спросила я вслух сипловато.

– Когда ему исполнилось шесть лет, та женщина оставила его у ворот Розария. Больше она не возвращалась, – откликнулся Хорхе. Веки у него были смежены; световые пятна ложились на лицо изменчивой маской. – Йен был великодушен: он отпустил её. Я уважал его выбор и потому никогда не пытался узнать, что с нею произошло потом. Долго ли она прожила, участвовала ли в той травле, которую развернули против него… была ли она среди тех, кто пришёл за его жизнью в тот день – или всё-таки устранилась от этого безумия. В Розарии к Йену сперва относились неплохо, особенно смотрители библиотеки, на которых и свалилась забота о ребёнке. Он рано научился читать, был внимателен и усидчив; чары давались ему легко.

– Какой хороший мальчик, – невольно улыбнулась я.

«О, наставники бы с тобой поспорили», – с усмешкой возразил Йен.

– Очень славный, – согласился Хорхе охотно. – Но шалости и капризы, дозволительные для других детей, для него становились стигматами. Знаками, что предсказание правдиво. Люди ведь очень не любят ошибаться, Урсула, и ещё меньше им нравится признавать свою неправоту. И каждая испачканная рубашка, порванная книжка или драка была для них ужасным знамением и предвестием грядущего разрушения Сада. А когда он стал посещать занятия и переселился в ученический корпус, то всё усложнилось даже больше. Дети ведь подражают взрослым и с удовольствием играют в то, что видят вокруг. Подобострастие, безнаказанность сильных, поклонение Розам, приверженность суевериям и безнравственность… А Йен на свою беду уже тогда обладал странным талантом привлекать внимание.

В груди у меня похолодело. Я вспомнила первый сон и череду лиц – заинтересованных, злорадных, испуганных… Ни одного сочувствующего.

– А… – Пришлось сглотнуть, чтобы продолжить. – А Флёр де ла Роз он тоже привлёк?

«Ну как сказать, – развеселился вдруг Йен совершенно искренне. – Она зачем-то попросила меня вылизать её ботинки, а я велел сделать это жабам. Почему-то её это не устроило».

Хорхе поморщился.

– Флёр была избалованной, испорченной принцессой, которая могла вынести что угодно, только не безразличие к своей блистательной особе. Когда она переросла это, было, к сожалению, слишком поздно. Запретный Сад того времени уже изжил себя; назрела необходимость что-то изменить. Но, увы, человеческая природа такова, что объединяться людям проще всего против общего врага, надуманного или реального. А Йен… он просто удачно подвернулся. Слишком яркий, слишком заметный, – он вздохнул и вдруг посмотрел на меня, по-совиному повернув голову. – Я ведь говорил ему, Урсула, что достаточно затаиться и подождать – однажды ветер сменится. Мне довелось пережить и куда более скверные эпохи, истинно Тёмные Века. Я хорошо знал, что никакая власть не вечна, даже самые злые враги смертны, и острые углы время сглаживает, как море обкатывает осколки стекла. Но забыл только, что у людей нет никакого «потом». И Йен… он тоже чувствовал себя смертным. Он не мог ждать.

Поезд плавно затормозил. Женщина в дальнем конце вагона суетливо сгребла сумки и ринулась