Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

запутанном клубке неизвестно куда — таков, примерно, диагноз status praesens![63]»

Разодранными клочьями мелькают отрывки мутных пьяных речей грека в сознании Филиппа. Ему хочется возразить, но все эти сложные умозаключения подавляют его, и он не находит нужных слов.

«Что плел этот невежда об отсталости египетской клинописи? Имеет ли он понятие о египетском искусстве? Видел ли этот аферист хоть одну-единственную египетскую бронзу? Или, скажем, бледно-зеленые египетские светильники на саркофагах с прозрачными кристаллами известняка и рельефами загробных символов? Как можно так бросать слова на ветер? Он, Филипп, должно быть, и в самом деле запоздалый романтик, него взгляд на вещи в известной степени, вероятно, романтичен, но так жонглировать истасканными материалистическими понятиями, кстати сказать, наукой давно уже опровергнутыми, могут только такие бывшие, интеллектуально истасканные дерматологи!»

Филиппу хочется одним единым взмахом руки сбросить со стола весь этот звякающий и брякающий шум истертых словесных штампов (как стопку не имеющих цены фишек), но он никак не может взять себя в руки. Одновременно с желанием сопротивляться в душе появляется тихая подавленность. Какой смысл говорить глухому о музыке? К чему толковать варварам об орфических радостях и о том, что такое, в сущности, орфическая экзальтация? Верх глупости говорить о прекрасном, глубоком, во всех смыслах проблематичном начале, неведомом, непознанном, тайном, сверхъестественном и самом в нас непосредственном, — об этом стеклянном блеске последней нашей серебряной игрушки, оставшейся нам как последняя радость и последняя утеха в окружающем нас болоте! Растолковывать картонным октаэдровидным мозгам, не имеющим понятия о таинственности этого блеска?! К чему? Колдовская сила таинственной игры в красоту так непреложна, что ею непрерывно уже целые столетия тешатся все континенты, расы, культуры, эпохи, времена, а тут выныривает из вонючего дыма бродяга без роду и племени с трубкой в зубах и пытается все свести к дешевому анекдоту, самые сокровенные порывы свести к механическому действию «исключительно телесного», словно в наших творениях нет ничего от духа, словно египетская бронза сегодня менее живая, чем семь тысяч лет тому назад, когда она горячей вышла из литейной!

Филипп махнул рукой и заметил только, что, по его мнению, с таким вульгарным материализмом далеко не уедешь! Ни с какой точки зрения! Все это лишь мертвые слова, а жизнь между тем идет, давая миру в бесконечных вариантах непостижимую, таинственную красоту! А все то, о чем говорит Кириалес, — развязный фельетон, и только!

— Сказать по правде, я жил и на фельетоны, но никогда не гордился тем, что был фельетонистом. Вы же свои живописные фельетоны в припадке шизофрении провозглашаете сверхъестественной и непостижимой загадкой и воображаете, что ваши пестрые, масляной краской намалеванные фельетоны сверхъестественного происхождения!

— О неизвестных мне и неясных вещах я привык говорить с уважением; я бы никогда не осмелился говорить в вашем присутствии о чем-либо из области кожных болезней с таким чувством превосходства, с каким вы говорите о живописи! Мне для этого не хватает интеллектуальной наглости, с простодушием посредственности я не боюсь сказать, что мне, в отличие от вас, не все ясно. Некоторые понятия я оставляю и неоскверненными! Я не вульгарный материалист, не циник, не дерматолог. И если вы двадцать семь тысяч раз держали в руке этот паршивый срез церебральной ткани, то я двадцать семь тысяч раз дрожал перед своим полотном! Я верю в чистоту художественного познания как в единственную чистоту, которая еще существует в окружающем нас свинстве! Вы меня поняли? И я не позволю себя оскорблять, вы меня поняли?

— И вы полагаете, что ваш крик вызван чистотой художественного познания?

— Да бросьте вы наконец! — Филипп толкнул стол с таким ожесточением, что опрокинулся графин, рассыпался сахар и сливовица полилась Баллочанскому на колени.

Что за пошлость и глупость! Какая бесплодная трата времени говорить с глухонемыми, сумасшедшими и маньяками! Какое понятие имеют эти варвары о восприятии художника? Что они знают о том, что нужно смотреть не назад, а только вперед! Непосредственно, чисто, как бы умывшись, без единой предвзятой мысли! Без подсказки, не сквозь чужие очки, а соответственно своим собственным эмоциональным возможностям: вне пространства, вне времени, не думая и не мудрствуя лукаво! А он, Филипп, еще не растерял свои эмоциональные силы, он необычно живо чувствует, что живопись вовсе не «оттиск птичьей лапки в грязи» и не «восковое литье», как уверяют эти варвары. Живопись — талант, и это как раз то, чего бездари никогда не могут понять. А в таланте заключена именно та сила, которую никакой материей не объяснишь, и функции этого таланта очевидны, они стоят над обычными функциями разума и материи и недоступны нашему пониманию!

С улицы послышался тревожный шум.

Оттуда с некоторых пор доносились громкие и пьяные голоса подводчиков, топот сапог, хлопанье дверей, щелканье кнутов, потом раздался чей-то крик и тут же поднялся истошный вопль:

— Убили! Убили!

Все выбежали в темноту.

Перед домом лежал человек в куртке киноварного цвета с распоротым животом. Кишки вывалились а грязь. В свете фонаря, которым кто-то взволнованно размахивал над головой раненого, дымилась необычайно красная кровь. Кровавое месиво ярко-красного распоротого живота, зияющее мясо, горячий жидкий краплак, пропитавший киноварную куртку и заливший сапоги, темная дымящаяся лужа — все казалось призрачным и неясным. Слышалось пугливое фырканье лошадей. Запах теплой крови встревожил животных, один конь бешено рвался, норовя перепрыгнуть через дышло, звенел удилами и бил копытами.

— Вот это хорошо, — бормотал Баллочанский, нагнувшись над умирающим, который хрипел, точно зарезанный бык, — это хорошо! К чему много слов? Берешь кухонный нож — и прямо в брюхо! Это проще всего! «Mir nichts, dir nichts!»[64]

Лицо Баллочанского при неверном свете фонаря казалось мертвенным. Нижняя челюсть безжизненно отвисла, в уголках губ пенилась слюна, как во время припадка падучей.

«Этому ничтожеству стало плохо от ракии, — решил Филипп, сам совершенно трезвый, словно он не выпил ни капли. — Надо отвести его домой, а то свалится где-нибудь в канаве. «Mir nichts, dir nichts!» Странно!»

* * *

Два дня после этой пьяной ночи Бобочки в кафе не было; говорили, будто у нее ангина. На третий день под вечер Филипп решил ее навестить. Моросил дождь, надвигалась хмурая желтая осень. Филипп пошел было по тропе кратчайшим путем, но кто-то унес переброшенную через ручей кладку у омута, где поили скотину, пришлось вернуться и идти мимо кирпичного завода, а потом подняться к Бобочкину дому со стороны двора, через виноградник. Незавешенное окно ее комнаты было освещено. Филипп подошел вплотную: за столом сидел Баллочанский и при мерцающем пламени свечи читал газету, в тени на красном