Скандинавия глазами разведчика - Борис Григорьев

...По прибытии в командировку я занял квартиру моего предшественника, находившуюся в северном пригороде Акалла, удалённом от центра более чем на двадцать километров. Это было чрезвычайно неудобно со всех точек зрения, и главное неудобство состояло в несовместимости наших с женой режимов работы (ей приходилось ездить на работу в посольство в самое разное время дня и пристраивать ребёнка либо в импровизированный детский сад, либо у знакомых)[43] и проблеме доставки её домой, когда я был занят оперативными делами в городе. Помучавшись почти два года, я наконец подобрал квартиру на Рёрстрандсгатан, что на Санкт-Эриксплане, всего в двух километрах от улицы Ёрвелля.

Говорят, на Рёрстрандсгатан когда-то у кого-то останавливался Ленин, но точно установить не удалось даже корреспонденту «Известий» Марату Зубко, специализировавшемуся на стокгольмской «лениниане». В те времена было весьма конъюнктурным делом собирать информацию об эксплуатации трудящегося населения Запада и о пребывании вождя мирового пролетариата в той или иной столице Европы. Повезло журналистам, аккредитованным в Стокгольме, Копенгагене, Хельсинки, Лондоне, Женеве! И как не повезло их коллегам, направленным в какие-нибудь захолустные Бамако, Лиму, Рио-де-Жанейро или Нью-Йорк! Ильич там побывать не успел.

* * *

Итак, первое сравнение Стокгольма с Копенгагеном было не в пользу первого.

Позже, спустя полтора-два года, я найду в Стокгольме свою прелесть и тоже полюблю его за удивительное сочетание камня и воды, которым так славится Петербург, за свежий воздух, обилие парков, скверов и рощ, обрамляющих его словно зелёное ожерелье, за неуловимый аромат старины, витающий в воздухе. Здесь всё дышит величавым покоем, умиротворением и неторопливым течением жизни.

Выйдите ранним утром на крутой берег Стадсгордена, с высоты которого откроется захватывающий дух на величественный ансамбль города, на распластанные по воде Солёного озера морские красавцы теплоходы, на утопающий в розовой дымке Юргорден и вознесшуюся к самым облакам телебашню, вздохните глоток солёного морского воздуха — и ваше сердце забьётся в унисон песне морского бродяги и самого любимого в Швеции барда Эверта Тоба, и вы впервые пожалеете о том, что Бог не дал вам крылья, как вон тем чайкам, парящим над городом, или, на худой конец, позавидуете счастливчику Нильсу Хольгерссону, облетевшему всю матушку-Швецию верхом на гусе по имени Мартин.

Вы бы тоже сделали круг над Королевским дворцом и церковью Риддархольмсчуркан, бросились с высоты стремглав к красно-кирпичной ратуше, как вихрь пронеслись бы над озером к Западному мосту, к зелёным купам дубово-липовой рощи Дрот-тнингхольма, поймали бы струю воздуха над летним дворцом и старинным театром и, налюбовавшись вдосталь геометрически правильными фигурами дорожек, аллей и клумб, развернулись бы обратно и полетели навстречу солнцу над кварталами Нор-рмальма и Эстермальма, который облюбовал для себя Фальк, герой «Красной комнаты» Августа Стриндберга, а потом воспарили бы к крутому берегу Сёдермальма, традиционной в прошлом обители бедных и униженных, чтобы проверить, не истощился ли в них алкогольный запах пивных и кабаков, так любимых сыном канцеляриста, поэтом и бродягой Карлом Ми-каэлем Веллманом.

Но что это произошло с вами?! Да вы не только перемахнули через водную преграду Мэларена, а улетели на два столетия назад в то розово-туманное утро 1769 года.

Это что за странный ялик тащится по воде от Большого Эс-синга к Лонгхольмену и что за странная компания собралась на его борту? Ба, да это собственной персоной бард, певец и гуляка Беллман со своей подругой Уллой Винблад и неизменными спутниками папашей Мовитцем и Фредманом, возвращающиеся с загородней попойки.

Внешне выглядел неряшливо: борода и бакенбарды плохо подстрижены, но в душе был весел.

Свежий ветерок слегка колышет паруса, которыми правит небритый Фредман. Карл Микаэль находится в приподнятом настроении, на него в буквальном смысле «нашёл стих». Он возлежит на корме на клоке соломы, правой рукой обнимает пьяную и счастливую Уллу и громко декламирует свои стихи, которые в это утро сами просятся наружу из его молодой проспиртованной глотки:

Солнце светит ярко, кругло,

Словно зеркало вода.

Постепенно надувает

Свежий ветер паруса[44].

— Славно, славно погуляли мы сегодня, — вздыхает Фредман, закатывая от приятных воспоминаний глаза.

— Устал я от всего, чёрт бы вас побрал, — бранится папаша Мовитц и заходится в страшном приступе кашля. — Быстрей бы добраться до постели. Охо-хо-хо-хо! Бедные мои косточки.

Компания обгоняет лодки, доверху нагруженные морковью, капустой, зеленью, битыми курами и прочей крестьянской снедью.

— Откуда будете? — интересуется папаша Мовитц.

— Мы с Ловёна, везём петрушку, зелень, молоко, спелые яблоки, — чинно отвечает ему высокий жилистый крестьянин.

— А мы из Хэссельбю, плывём в город продавать масло и черешню, — вторит ему другой.

Мимо проплывает купающийся в зелени остров Малый Эссинген, впереди показывается Лонгхольмская городская таможня. Это вдохновляет Веллмана на новое четверостишие:

В травке спряталась корова,

Испугавшись дойки.

Рыжий бык пускает к небу

Голубые струйки[45].

Ялик минует фаянсовую фабрику в Мариеберге, и в нос ударяет резкий запах селитры, которую делают на соседней фабрике в Кунгсхольме.

— Фи, какая гадость, — морщит свой носик Улла Винблад, делая вид, что всю свою сознательную жизнь провела в изысканных салонах и гостиных, а не на задворках Росенлунда. Все как по команде умолкают при виде тюремного заведения на острове Лонгхольмен, ползующегося в городе дурной славой.

— Когда-нибудь, Улла, и ты попадёшь туда, — мрачно предвещает своей спутнице Фредман. — А это для тебя, — указывает он пальцем на единственный в городе лазарет, врачующий венерические болезни. На сей раз возглас Фредмана касается Мовитца.

Ялик оставляет позади фабричные кварталы Рёрстранда с тесными и грязными улочками и жалкими домишками рабочих, в которых господствуют нищета, разврат и чахотка. Наравне с Парижем Стокгольм занимал одно из первых мест в Европе по смертности своих обитателей. Со стороны Брункеберга, на котором произошла знаменитая битва шведов с датчанами, слышны звуки трубы — это сторож делает побудку всё ещё спящему городу. На колокольне одной из церквей звонит колокол, на улицах появляются разносчики воды, открываются пекарни, потянуло едким дымком из кузницы.

Ялик причаливает неподалёку от Рыцарского холма, и вся компания направляет свои стопы к жениху Уллы, моряку Нур-стрёму, державшему шинок, чтобы опохмелиться у него после бурной ночи и набраться сил для нового дня.

Веллману надо бы явиться на работу — он числился секретарём какой-то канцелярии, но именно числился, потому что работа его не интересовала. Его интересовали люди — солдаты, купцы, художники, бродяги, проститутки и прочие деклассированные элементы, которые окружали его с самого детства. Он любил и хорошо знал Стокгольм и подробно описывал свои похождения в нём в так называемых посланиях. Сам Густав III благоволил к поэту Веллману и наслаждался его фривольной поэзией, и это внимание первого лица в государстве спасало безалаберного Веллмана от многих бед и неприятностей.

Фредман был зажиточным часовщиком, но после неудачного брака «сошёл с колеи» и быстро спустил все деньги в кабаках. Папаша Мовитц, когда-то служивший в артиллерии, стал инвалидом и уличным и кабацким музыкантом. Улла Винблад, дочь артиллериста, совращённая каким-то русским полковником, была теперь кабацкой девкой и «уличной нимфой».

Улла Винблад, дорогая,

Вся живая, огневая,

Ты всегда готова к свадьбе, —

писал о ней Веллман.

К.М.Беллман оставил после себя целую серию стихотворений, поэм и посланий с удивительно тонким и ироничным описанием всего того, что его окружало. В стране бурно развивалась наука и культура, густавианская эпоха была в самом разгаре. Шведский Державин, Барков и Давыдов в одном лице, он сам был продуктом этой эпохи, выразителем её духа и атмосферы — атмосферы лёгкости, фривольности и утончённости. Его миром были кабаки и рестораны, по ним мы узнаём историю города и его обитателей. Его называли придворным шутом в театральной державе Густава III.

После смерти короля для Веллмана наступили трудные времена: он не успевал отбиваться от затаившихся до сих пор кредиторов и судейских чиновников. Когда он умер от чахотки в 1795 году, почти никого из его друзей и знакомых уже не было в живых. Улла Винблад пережила его всего на три года, но лучше бы было, если бы она умерла раньше.

На пороге нового века Стокгольм Веллмана прекратил своё существование.