Джек Мэггс - Питер Кэри

Софина и я, разумеется, немало времени уделяли обсуждению ее вкусов, ибо в наши обязанности входило убирать эти две комнаты — одну красивую, а другую самую обыкновенную, как мы ее называли.

Красивая комната была нашим кошмаром из-за дубового пола, который надо натирать воском, и тяжелых ковров (которые следует выбивать). Спаси нас Господь, если плинтус не надраен до блеска, если с каминной доски плохо стерты следы чьих-то локтей (значит, пожалели пасты), а на серебряной вазе, которую я украл у фермера в Хеэмптэде, оставлен след от полировальной смеси для серебра.

Простую комнату убрать было легче и в то же время труднее: легче, потому что здесь не было воланов и всяких вязаных салфеток, но труднее, потому что мы здесь могли невзначай увидеть такое количество крови, которое способно напугать любого малолетку, и в тазу, прикрытом марлей, обнаруживали нечто такое, что продолжает преследовать меня до сегодняшнего дня. Между собой мы никогда не говорили об этой комнате и молча опорожняли тазы в сточную канаву в конце сада. Мы мыли эту простую комнату мылом, скребли щетками, стараясь не дышать.

Уход из этой комнаты по лестнице на верхний этаж был похож на уход со сцены за кулисы. Здесь, наверху, мы жили своей жизнью и совсем иначе, чем прежде. Здесь был «большой шкаф» — по сути, маленькая комнатушка с окошками, — где Ма молола спорынью и сама, своими руками, готовила пилюли. Это была трудоемкая работа, ибо каждую маленькую пилюлю надо было обкатать руками. Ма уставала и тогда у нее портилось настроение. На этом этаже была небольшая кухня с жаркой черной плитой, от которой у нас были постоянные ожоги. Здесь же рядом была и спальня Ма, в которой в больших коробках, поставленных одна на другую, находились какие-то странные вещи, которые до ареста Сайласа хранились у него на чердаке в Уэппинге.

В небольшой «столовой», служившей Ма также кабинетом, в железном ящике она хранила книги, таинственные сертификаты и ордена, сохранность которых неизменно проверялась.

Нам, Софине и мне, было приказано называть ее Ма, но так, чтобы мы всегда помнили, что мы не ее дети. Когда приходил Том, они как бы объединялись против нас, а когда занимались своими бумагами, то мы с Софиной не участвовали в подсчетах, каким бы ни был наш взнос в семейный бюджет; мы неизменно помнили, что если у нас есть крыша над головой, то этим обязаны капризной щедрости своих благодетелей.

Когда Том появлялся в доме, он никогда прямо и открыто не смотрел на дочь Сайласа. Но я сознавал даже тогда, в какую ярость это его приводило.

Тебе может показаться невероятным, что я, так хорошо знавший Тома, мог оставить мою драгоценную подружку без защиты. Если же это когда-нибудь случалось, то потому, мой дорогой мальчик, что я уже стал зятем Сайласа. Это не значило, что мы с Софиной обвенчались в церкви, хотя мы с ней часто обсуждали это и мечтали о том дне, когда сможем сказать всем об этом и нас за это не подвергнут наказанию.

Любовь. Люблю.

Я люблю девушку,

Она так мила и нежна.

Нам тогда, как я помню, было лет по четырнадцать. Ночью мы лежали под одним одеялом, засыпали в объятиях друг друга и думали, что нам ничего не грозит, во всяком случае нашему искреннему и глубокому, взаимному чувству друг к другу.

Глава 59

Генри, может, тебе довелось слышать глупейшую речь судьи Денмана перед присяжными заседателями о ядовитой крови, текущей в жилах таких бандитов, как я, слышал ли ты, как этот старый флегматик огласил целый список моих судебно-наказуемых проступков, и ты, возможно, мог подумать, что я вор, и только этим занимался с утра до ночи.

У Софины и меня была тяжелая работа, это верно, но скорее работа поденщиков, а не воров. Когда мы скребли полы в доме нашей Ма и полировали перила лестниц, нам казалось, что время остановилось. А сколько прекрасных летних дней мы провели взаперти в комнатах верхнего этажа, где единственным развлечением было лечь на пол и, приложив ухо к стакану, прижатому к половицам, пытаться разгадать маленькие печальные драмы, происходившие в комнате под нашей кухней.

У Сайласа в его тюрьме было больше свободы, чем у нас. Ему нередко разрешали стоять у открытой двери тюрьмы в своем отлично сшитом сером костюме и, попыхивая индийской сигарой, обмениваться мнениями с любым, кто проходил мимо. Софине и мне не позволяли показываться на узкой улочке перед нашим домом. Нам не разрешали даже поиграть на ней в «классики».

Поэтому ничего удивительного не было, что мы скорее с нетерпением ждали наших воровских походов, чем думали об их возможных последствиях. И это была не дурная наследственность в нашей крови и не наше криминальное сознание, а просто естественное человеческое желание каких-то перемен в нашей скучной жизни взаперти. Поэтому мы ждали, когда нас позовут пойти на этот риск, а пока прислушивались к разговорам внизу, ждали стука наковальни из кузницы через дорогу или громкого жужжания мухи, отчаянно бьющейся в зеленое стекло окна.

Звонок у входной двери звенел часто, но это были леди, пришедшие к нашей Ма, к нам они не имели никакого отношения. Если кто-то и вспоминал о нас, то чаще это случалось вечером, после ужина, когда мы скребли кухонные столы.

— Подите-ка сюда, мои дорогие, — вдруг раздавался голос, и мы отрывали глаза от серого куска мыла и жесткой щетки в руке, чтобы увидеть в двери кухни знакомого извозчика.

— Я дядюшка Дикс, и я пришел забрать вас на небольшую прогулку.

Нам хватало каких-нибудь трех минут, чтобы одеться и, громко стуча башмаками, скатиться вниз с лестницы, оставив миску с мыльной водой на столе для нашей Ма, — она никогда не задерживала нас, когда мы спешили на свою работу.

Каждому в Лондоне известно, что у братства извозчиков есть немалые связи с миром преступности, но наши дядя Дикс и Красавчик Микс были исключением, хотя бы на какое-то время. Сам Сайлас нанял их, и какими бы хулиганами или жуликами они ни считались в понедельник поутру, в такие тихие летние вечера самым криминальным их поступком было доставить нас в гостиницу.

Они были, как нам сказал Сайлас, основным звеном золотой цепи.

Как всегда, Том взламывал дверь дома и, как всегда, не входил в него. Как всегда, моя прелестная подружка и я выбирали самое достойное из серебра, которое находили и упаковывали в прочные мешки, а затем выносили их, но не дальше кухонной двери.

— Вы не нарушаете закона, — убеждал нас Сайлас, — вы не взламываете замки и ничего не уносите из дома.

Это была работа по определенной схеме, настоящее разделение труда, какое одобрил бы сам мистер Адам Смит, но я не уверен, что когда-либо слышал от Сайласа это имя, хотя он был весьма начитанным человеком, любящим цитировать Библию и Шекспира.

Даже в Ньюгейтской тюрьме он не расставался с книгами и часто сожалел, что не все из его любимых авторов были с ним в камере. Увы, на полке ему нужно было место и для портвейна с кларетом, ибо без них он тоже себя не мыслил. Пребывая в камере, Сайлас не был лишен известного комфорта. В его меню всегда была ветчина, два или три сорта пирогов, заботливо накрытых марлей от мух. Все это доводило Тома до исступления, но я никогда не верил тому, что комфортная жизнь Сайласа в тюрьме оплачивается моим трудом. В сущности, я пришел к выводу, что моя «работа» была для меня развлечением. А когда экипаж сворачивал, как обычно, в западную часть города и на небе еще оставался легкий отблеск ушедшего за горизонт солнца, мое сердце начинало учащенно биться, а рука искала и тут же находила руку моей возлюбленной. Вокруг нас экипажи, фаэтоны, двуколки, спешащие куда-то, оглушали всех грохотом и шумом, и мы, двое детей, казались здесь букашками, сметенными внезапно налетевшей летней грозой в этот жизненный поток.

Я вытянулся, стал высоким, Софина не отставала от меня, и когда мы в этот лондонский вечер сидели в экипаже, наши глаза, оказавшись на одном уровне, были столь же любопытными и жадными, как наши сплетенные пальцы. В темноте экипажа, вглядываясь в ее серые глаза, я увидел в них странное смешение благоразумия и беззаботности.

И еще боль. Моя Софина молча таила ее в себе, и об этом никто не догадывался, потому что не слышал, как я, ее плача по ночам; была еще в ней настороженность, когда речь шла о привязанностях и симпатии, которые надо завоевать именно тогда, когда кажется, что это для тебя уже невозможно.

Но я сказал, что она была красавицей, поэтому позволь мне доказать тебе это: у Софины были роскошные темные кудри и овальное лицо с такими умными и добрыми серыми глазами, и крупный рот с красиво очерченными губами, чье серьезное выражение всегда сменялось ослепительной улыбкой. Ее губы были нежны — так нежны, что я не заканчиваю фразу и, закрыв глаза, оплакиваю их. При наших встречах с Томом в гостинице я с нетерпением ждал, когда мы войдем в намеченный для нас дом и примемся за свою работу. Ведь тогда я смогу поцеловать эти губы.