Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов… - Зоя Борисовна Богуславская

раз я не попала к Пастернаку, а через несколько дней, в январе 1960-го, подъехала на такси – беседа состоялась. С тобой мы познакомились года четыре спустя, когда вы уже поженились с Вознесенским, не правда ли?

– Как все же получилось, что Пастернак откликнулся на твое предложение?

– Он очень любил моих родителей. Ему понравились мои вопросы, и он согласился ответить на них. Интервью оказалось удачным, в Нью-Йорке были довольны. И это дало новый толчок моей жизни. Потом я брала интервью для «Паризьен ревю» у многих, к примеру у Ильи Эренбурга, Артура Миллера, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко.

В тот мой первый приезд меня приглашали всюду, возрождался огромный интерес к Леониду Андрееву, его только начинали печатать снова, я как бы явилась живой связью с ним. Из интервью с Пастернаком впоследствии выросла книга «Голоса в снегу». Вот и вторая книга, мы сделали ее с Ингой Морат-Миллер, она – о Пастернаке. А в «Голосах» портреты русских писателей, художников тех лет. Я встречалась с людьми старшего поколения, не только с Корнеем Ивановичем, еще были живы Анна Ахматова, Надежда Мандельштам и Фаворский. Больше всего я дружила с Надеждой Яковлевной, бывала у нее регулярно. Представление о ней как об очень мрачной, высушенной горем и лишениями женщине, родившееся, скорее всего, из ее мемуаров, не совсем оправданно, я ее помню другой, еще молодой и доброй.

В те годы об Осипе Мандельштаме знали очень мало и у вас, и у нас. Он ведь совсем не успел «опубликоваться», и еще не было самиздата, не было этого движения книг туда-обратно через границу. Теперь почти все его книги уже вышли у вас. А тогда и к Надежде Яковлевне не было такого острого интереса, как в последующие годы, когда она стала автором всемирно известных воспоминаний. Ей было шестьдесят лет, когда мы познакомились, но она была живая, энергичная. Ей казалось, что меня надо как-то развлечь, и мы очень дружно проводили время. Она водила меня по разным местам, выставкам, в ресторан. А с Ахматовой я познакомилась через нее и подружилась. Это было время первой «оттепели». Я продолжала ездить в Москву как журналист, много писала о литературе и не только о ней. Однажды, к примеру, мне неожиданно предложили написать о советских женщинах, это было еще до развития у нас движения феминизма, за десять лет до него. Я встретилась с Галиной Улановой, написала большую статью, думала даже о книге…

Но тут случилось то, что совершенно изменило мою судьбу, – я познакомилась с Солженицыным. Он предложил мне и Генри заняться его литературными делами на Западе. Надо заметить, что положение его уже было очень сложным, оно должно было еще усугубиться – ведь пример пастернаковского «Доктора Живаго» не оставлял иллюзий относительно последствий публикаций советского писателя на Западе. Непросто было решиться на такой шаг сознательно, и, чтобы взяться за выполнение его поручения, надо было сохранить наш договор в глубокой тайне. Я сознавала, что мое согласие означает для меня отказ от поездок в Россию. Обращать на себя внимание тогдашних властей при миссии, которую я на себя брала, было очень опасно. Но дела великого писателя, мученика, имя которого так много значило для меня, были столь важны и справедливы, что я, несмотря на цену (поездки в Россию были тогда необходимой составной в моей работе), согласилась. Более того, было ясно, что, если я беру на себя эти обязательства и приму предложение, мне придется отказаться от журналистской деятельности вообще, так как публикации в прессе привлекут ко мне внимание, а это опасно. Мои родители были под сильнейшим впечатлением от книг Александра Исаевича, а я колебалась. Но сам Солженицын был уверен, что только так и может быть. Служение ему он считал справедливым и нормальным, такой подвиг во имя его произведений, полагал он, украшает любую биографию, не только мою.

Итак, я согласилась. Теперь я могу сказать обо всем открыто: рукописи книг «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛАГ» были перевезены за границу с помощью моей семьи. Как только это произошло, мы с Генри начали переводить. Впоследствии, ты увидишь, произведения Солженицына вышли в другом переводе. Невероятно? Но это так. Началось то самое, очень тяжелое для нас обоих недоразумение. Я написала об этом в книге, о которой я рассказывала тебе еще в прошлую нашу встречу. В этой книге изложено все: и то, как писатель обвинил нас публично в том, что по нашей вине якобы был задержан выход «ГУЛАГа» (что было полным абсурдом), и то, в каком крайне неприятном свете мы предстали, так как любое слово Солженицына в то время не подвергалось сомнению. Справедливо видели в нем великого писателя, прошедшего через лагерь, первого, кто выступил в защиту репрессированных. Бесспорно, его творчество – это не только литература, это общественное явление, открывшее глаза на глубочайшие, скрытые процессы советской жизни, русской истории. Но мне пришлось иметь дело не только с писателем, и это стало для меня тяжким испытанием и разочарованием. Я рассказала все откровенно в книге о том, как сложились обстоятельства с публикацией книг Солженицына на Западе. Я не упомянула только об одном (мать моя была тогда очень запугана): что рукописи вывезли мои родители, что им мы обязаны появлению этих книг на Западе, на английском и русском языках, а может быть, и сохранности их, если бы события повернулись в России иначе. Это мой отец, Вадим Леонидович, вывез пленки прямо в карманах дождевика, рискуя очень многим, но он пошел на такой риск, не испугался это сделать только потому, что он, как русский, сам писавший стихи и прозу, очень верил в талант и миссию Солженицына. Невыносимо обидно было, когда именно Александр Исаевич нас обвинил, что мы задержали публикацию его книги и что из-за этого его «Письмо вождям» (ты знаешь, конечно, это письмо?) не имело того воздействия, которое, как он полагал, произвело бы, будь он уже автором «ГУЛАГа», на Западе. Сам Солженицын пишет, что верил: появись «ГУЛАГ», может быть, сегодняшние «вожди» послушали бы его и предприняли реформы в России, которые он предлагал. А вот, мол, мы, задержав книгу, тем самым причинили ему громадное зло.

– Почему же на самом деле была задержана публикация «ГУЛАГа»? – спрашиваю. Книгу Ольги я не читала, не знаю, как объяснен в ней этот момент.

– Вопреки утверждению Солженицына, мы, наоборот, мечтали о быстрейшей публикации книги, – спешит она прояснить ситуацию. – Первую часть мы уже перевели, она была готова, мы работали над второй и третьей