Синдром пьяного сердца (сборник) - Анатолий Приставкин

Рассказывают, что, попав в Англию, он первым делом ринулся в публичные дома, чем вызвал неприязнь у чопорных английских интеллектуалов. Двери их домов с тех пор были для него закрыты… Но об этом потом.

Воспитанием его, насколько мне известно, занималась мама, по образованию учительница. Толя знал музыку, боготворил Шостаковича; имел обширную коллекцию его записей и по временам устраивал лекции-концерты в общежитии. Вдруг тащил нас в свою келью, рассаживал кого куда, включал старый обшарпанный проигрыватель и, скорчившись в уголке, замирал…

Потом давал нам возможность прийти в себя, да и сам успевал опомниться и, жадно заглядывая в лицо, выпытывал: «Ну… Проняло? Ведь проняло же!..» Очки его торжествующе блестели.

Да и вообще среди нас, публики довольно серой, приехавшей из глухой провинции и лишь краем зацепившей эту самую культуру, он был конечно же человеком просвещенным и нисколько не кичился. При этом полнейшая неразборчивость в связях.

Запомнилась историйка, поведанная им самим, с привычно безумным огоньком в глазах, как подцепили они с приятелем двух девиц у Казанского вокзала, который в ту пору изобиловал проститутками, посадили в такси и развлекались по очереди на заднем сиденье… «А потом обменялись партнершами!» – победоносно завершал он свой рассказ, хохоча и показывая крупные, как кукурузные зерна, зубы.

Но Кузнецов обожал свою жену и время от времени, смотавшись в Киев, где она училась в университете, исчезал на неделю.

А вот проявлять знаки внимания к женщинам умел, как никто. Однажды возлюбленная моего приятеля рассказала по секрету, что Кузнецов, книжку которого она редактировала, вдруг предложил ей на субботу – а разговор происходил в пятницу – лететь самолетом до Симферополя, а там на такси до Ялты, а там еще на такси до легендарной горы Ай-Петри… Встретить вдвоем рассвет… Но какой рассвет! Море, горы, любовь… И вечером того же дня вернуться в Москву…

План не был реализован: женщина любила другого. Но благодарно запомнила это на всю жизнь.

Как-то договорились мы с Кузнецовым поехать зимой в Ялту в Дом писателей поработать да немного отключиться от домашней обстановки. Днем мы сидели по своим кельям и что-то сочиняли, а по вечерам дулись в карты, отмечая проигрыши спичками, каждый десят ок спичек заменяя папиросой… За ночь вся пачка «Беломорканала» – а курил Анатолий только эту марку – оказывалась в пепельнице.

Но однажды, закурив свою беломорину, он задумчиво стал рассматривать даму бубен, поворачивая так и эдак, и вдруг спросил:

– А как в Ялте насчет этих… ну…

– Да их везде хватает, – заметил я.

– А здесь – где?

– Наверное, в «Ореанде»…

«Ореанда» в ту пору была интуристской гостиницей, напичканной всякой нечистью: фарцовщики, шлюхи, стукачи… Хотя и там на зиму жизнь несколько замирала.

Мы двинули в «Ореанду». Взяли по дорогому коктейлю с рижским бальзамом, чтобы дружески настроить бармена в его полупустынном баре, потом Толя попросил показать, какая из тутошних девиц годится на ночь.

Бармен ухмыльнулся, рожа у него была типовая, услужливо-хамская, кивнул на один из столиков, где приютилась в скромном одиночестве чуть накрашенная девица. К ней мы и подкатили.

Девица была не против, и мы, подзадоривая друг друга, в четыре руки носили ей и себе всякие экзотические напитки, пока не налились сами. Потом мы пошли ее провожать, и лишь на пороге домика-пристройки она ловко от нас ускользнула, кокетливо произнеся: «Ждите тут».

Вскоре на веранде зажегся свет, и мы через стекло увидели: присев спиной к нам за маленьким зеркальцем, она стала, что называется, представлять себя, неторопливо обнажаясь, от заколки волос, серег и бижутерии до кофточки, лифчика и далее, спускаясь все ниже и ниже.

Выглядело это, как на экране: красиво и недоступно.

При каждом ее телодвижении Толя подскакивал от восторга, чуть не роняя очки и восклицая: «Ну какова зараза! А? Театр?!» При этом неистово принимался барабанить в стекло. От такого стука мертвый бы проснулся, она же занималась своим делом, будто ничего и не слышала.

Девочка оказалась куда изобретательней, чем мы ожидали. Отблагодарила нас за угощение изящным стриптизом, обнажившись донага… В тот момент, когда мой друг, в экстазе, особенно сильно заколотил по стеклу, рискуя его разбить, она бросила на себя в зеркало прощальный взгляд, легким движением распустив густые волосы, протянула ручку и выключила свет.

А мы, два молодых олуха, таких самоуверенных, остались торчать у темного стекла. Помню, что я был уязвлен и заявил, что это зрелище сплошь издевательство… все равно что лизать мороженое через стекло, а бармен – жулик, который нас надул: подсунул свою бабу, его рожа мне сразу не понравилась…

Толя меня не слышал. Он в последний раз приник к черному стеклу, пытаясь что-то разглядеть, а потом взял меня под руку и увел домой, снисходительный и даже счастливый.

Всю дорогу он прихохатывал и громко восхищался ловкой девицей: «Театр! Такой театр!»

В ту пору литературные дела у Кузнецова складывались неважно. Новая повесть в «Юности» про сельскую жизнь, которую мой друг вряд ли хорошо знал, редактировалась так, что летели страницы и главы.

Было там и что-то живое: деревенский пастух, этакий производитель и гегемон, ибо мужиков в деревне не оставалось, перепортил все женское поголовье. Выбросили и это, но Толя, кажется, не протестовал. Дело шло к окончанию института, а жилье ему в Москве мог вышибить только главный редактор тогдашней «Юности» Валентин Петрович Катаев. Лучший друг «Серега» Преображенский в ту пору ушел править Литфондом.

Катаев почти и вышиб квартиру, но в это время происходил очередной съезд писателей, и делегат от Иркутска Георгий Марков призвал собратьев по перу покинуть теплую насиженную столицу и ехать к ним на Ангару, поближе, так сказать, к народной жизни.

В результате сам Марков оказался в Москве, став руководителем Союза писателей, а нашему Кузнецову предложили на выбор любой город, только не «теплую насиженную столицу». Кузнецов выбрал Тулу, прикинув на глазок, что она из всех предложенных вариантов ближе всего к Москве. Ему быстро дали трехкомнатную квартиру на первом этаже в доме-новостройке.

Он втащил туда новую чешскую мебель, которая была куплена заранее и долго загромождала коридоры общежития; достал лучший по тем временам холодильник «ЗИЛ», заказал огромные деревянные щиты на окна, чтобы не влезли грабители, и призвал свое семейство из Киева. К тому времени у него родился сын.

Я думаю, что в гэбэшных засекреченных архивах до сих пор лежат материалы, где детально расписаны подробности пребывания Кузнецова в Туле. Сперва это была жизнь с первой женой и маленьким ребенком, который, впрочем, воспитывался у родителей. А после развода протекала другая, довольно разгульная жизнь, которую мне довелось наблюдать.

По временам Кузнецов наезжал в Ясную Поляну к правнуку, если я не ошибаюсь, Фета, который там директорствовал. Они вдвоем крепко поддавали в бывшей холопской, что в подвальчике усадьбы, а чтобы сильней проникнуться духом великого графа, мой друг пытался писать, это я знаю с его слов, романы, сидючи за музейным столом Льва Николаевича. Кощунство. Но Кузнецов лишь посмеивался. Не уверен, что и это он не присочинял. Но водку в усадьбе пил, знаю точно.

Однажды мы с ним вдвоем заехали в Ясную Поляну, и Толя со знанием дела, почти по-хозяйски водил меня по музею, парку, показал купальню, знаменитый дуб с колоколом, означенный стол в кабинете, но на могилу, что в глубине за деревьями, не повел… «Ищи сам», – произнес странно. Мне показалось, что он боится туда идти. Хотя бродить вечерами здесь не боялся и как-то под хмельком решил потолковать с яснополянским бродячим псом, для чего встал на четвереньки и стал его обнюхивать… Псу это не понравилось, и он хватил зубами кузнецовский нос. С отгрызенным наполовину носом Толька добрался до местной больницы, где нос ему пришили. А в Москве он уже объявился со шрамом и врал, что упал на битое стекло.

Все это, конечно, было продолжением тех самых несоразмерных комплексов, которые сопровождали его творчество. Очередную работу опять калечили, теперь уже в «Новом мире», а Толя посылал мне жалобные письма, там были такие строки: «Уже ни фуя не хочу (так стали материться после повести Солженицына) и плюнул, пусть изничтожают, режут, калечат и убивают текст, лишь бы заплатили, потому что сыну штаны нужны…»

В этих же письмах, чуть истеричных по тону, просил он меня почаще к нему приезжать, не забыв прикупить ливерной колбасы по семьдесят копеек килограмм. Потому что в Туле, хоть и под боком у белокаменной, он в полной изоляции и все его покинули.

Я бросал дела и ехал к нему, обычно на своем горбатеньком «запорожце», и заставал почти всегда развеселую компанию и бурные застолья.