Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя - Елена Езерская

— Милый Энрике! — Анна с благодарностью взглянула на него, ее глаза лучились удивительным теплым светом. — Я могу только умолять вас о помощи и не смею неволить вас приказом. Но здесь вы — единственный, на кого мне стоит надеяться, и вы — благородны, вы — порядочный человек. Я принимаю вашу помощь, как дар дружбы, и надеюсь, что это чувство окажется в вас сильнее страсти, даже искренней.

— Вы, конечно, способны убедить меня в том, что любить надо лишь то, чем реально обладаешь, — покачал головой юный упрямец, — но все равно вам не заставить меня вычеркнуть вас из моего сердца. Вы — навсегда в нем, но я не стану докучать вам своими притязаниями на ответное чувство. Давайте забудем наши разногласия в этом вопросе и еще раз обсудим все детали вашего плана…

Анна была уверена, что Ольга примет ее отъезд за чистую монету. И, прежде всего, потому, что сама наверняка повела бы себя точно так же — отступила под натиском угроз более сильного противника и не стала подвергать свою жизнь смертельной опасности. Конечно, время изменило Калиновскую — налет придворного жеманства и романтических иллюзий облетел, как яблоневый цвет. Нынешняя Ольга была по-настоящему опасна, и Анна убедилась в том, что слова о ней, сказанные Энрике, были не просто правдой, а только в малой степени отражали истинную суть существа, в которое превратилась бывшая фрейлина русского императорского двора.

Анна и жалела, и боялась ее, но не как честного соперника на дуэли, которого знаешь и видишь в лицо, а как затаившегося в тени укрытия противника, который готов ударить исподтишка и, затаив дыхание, ждет, когда ты оступишься и окажешься беззащитен. Анна понимала, что это — неравный бой, но надеялась выиграть его.

Ведь она больше не одна — ее спаситель стал теперь еще и ангелом-хранителем.

* * *

…Анне казалось, что душою она подготовилась к этой встрече. И все же, когда «пан Янек» вошел в церковь на окраине ближайшего в долине поселения, куда ее отвез Энрике, у Анны подкосились ноги. Это был Владимир, родной и чужой одновременно.

Энрике не случайно выбрал для их свидания церковь. Местный священник тайно поддерживал мадзинистов, да и само по себе посещение храма вряд ли могло вызвать сторонний к себе интерес: сюда заходили и постоянные прихожане, здесь преклоняли колени перед Господом и проезжие путники. Отец Карло разрешил Анне переночевать в домашней пристройке в одной из комнат, больше похожих на кельи, и дал Энрике ключ от двери в храм, чтобы тот мог беспрепятственно вернуться к заутрене и, как он сказал священнику, продолжить свой путь к побережью.

Возвращаясь в лагерь в Маньяратте, Энрике незаметно передал Анне ключ от церкви и велел ждать там, когда отец Карло и его помощники отойдут ко сну. Он обещал, что сделает все возможное и невозможное, чтобы привести с собой пана Янека. И с бесконечно нараставшим волнением дослушав вечерние колокола, Анна, следуя его указаниям, тихо вышла из отведенной ей комнаты и через ризницу прошла в храм.

Оказавшись одна в зале, строгом и освещенном одними свечами, догорающими в нишах перед образами, Анна невольно почувствовала себя грешницей, затеявшей сомнительное дело. Холод стен как будто сковал ее, а узенькие длинные скамьи показались сиденьями в зале суда. Несмотря на отзывчивость отца Карло и данный им приют, здесь Анна ощущала некоторую неловкость и скованность — не то, что в их домашней церкви в Двугорском…

В этот момент входная дверь заскрипела — вязко охнули ржавые петли, и на пороге появился человек в черном плаще. От ворвавшегося в храм ветерка пламя свечей причудливо изогнулось, и огоньки погасли. И теперь зал освещался только прямым лучом лунного круга, который светил так ярко, что при взгляде на него глазам становилось больно. Мужчина, переступивший порог церкви, медленно прошел вперед, навстречу Анне, поднявшейся со скамейки близ паперти, и, когда его лицо вошло в поток света, лившийся через высокое прямоугольное окно, Анна едва не лишилась чувств.

Конечно, это был он! Другой — уставший и встревоженный, с большим шрамом, идущим от виска к подбородку, с заметной сединой в волосах и пепельным взглядом. Но никто и ничто не могли переубедить Анну в том, что она обозналась, — это был он, Владимир, барон Корф, ее муж, ее любовь!

— Я испугал вас, мадам? — вежливо спросил он по-французски, подходя к Анне и почтительно склоняя голову. — Но я полагал, что этот визит ожидаем, и не думал, что мое появление так взволнует вас.

— Я тоже полагала, что готова к нашей встрече, но… — Анна постаралась как можно убедительней улыбнуться, но попытка вышла робкая и неуверенная.

— Надо сказать, что это приглашение несколько удивило меня, — кивнул «пан Янек», жестом предлагая Анне присесть, но она молча покачала головой. — Но еще больше меня поразил вот этот портрет. — Корф достал из кожаной сумки, напоминавшей охотничью, Сонину миниатюру и протянул ее Анне. — Хочу вернуть ее вам, он вряд ли принадлежал мне. И, честно говоря, я даже не припомню, когда и при каких обстоятельствах мог позировать этому художнику.

— Художнице, — уточнила Анна. Стоя перед Владимиром, она все время вглядывалась в родное лицо и чувствовала, что это немного смущает «пана Янека». — Этот портрет рисовала одна милая девушка, она живет в России, в Двугорском уезде, в имении князя Долгорукого, вашего соседа. Разве вы не помните?

— Моего соседа? — вполне искренне удивился «пан Янек». — Вы, верно, что-то перепутали, мадам. Я никогда не был в России, мое детство прошло в Кракове, а потом я долго жил в Париже.

— И кто рассказал вам эту чушь? — не выдержав, воскликнула Анна и спохватилась — глаза «пана Янека» сверкнули остро и недобро.

— Я не совсем понимаю вас, мадам, — холодно сказал он. — Меня убедил прийти сюда командир Энрике, но, прежде всего, этот странный портрет. Однако я хотел услышать лишь ответ на свой вопрос и совершенно не ждал, что меня станут упрекать за мое происхождение.

— Простите, простите меня! — Анна готова была убить себя за поспешность: она молитвенно сложила руки на груди и попросила: — Не уходите, выслушайте меня! Я не желала причинить вам боль, но, поверьте, боль, которую испытываю я, еще сильнее и невыносимее.

— И что же так гнетет вас, мадам? — тон голоса «пана Янека» заметно смягчился. — Надеюсь, я не обидел вас и не оскорбил ваши ожидания?

— Нет, — вздохнула Анна. Похоже, Владимир действительно чувствовал себя кем-то другим, искренне верил в свою новую жизнь и воспринимал чужое имя как собственное, а значит, ей следовало быть острожной и не торопиться. — Нет, вы все сделали правильно, и я бесконечно признательна вам за то, что вы решились встретиться со мной. Я подозреваю, что в лагере остались люди, которые не желали бы этой встречи, но вы здесь, и мы можем поговорить.