Страницы моей жизни - Анна Вырубова

Все мы, заключенные, буквально жили ожиданием его прихода. Обыкновенно вскоре после 12-часовой пушки он начинал свой обход, и каждый из нас, стоя у дверей камеры, прислушивался к его голосу, когда, обходя, он здоровался с заключенными, ласково спрашивая о здоровье. Для него все мы были пациенты, а не заключенные. Он потребовал, чтобы ему показали нашу пищу, и приказал выдавать каждому по бутылке молока и по два яйца в день. Как это ему удалось, не знаю, но воля у него была железная, и, хотя сперва солдаты хотели его несколько раз поднять на штыки, они в конце концов покорялись ему, и он, невзирая на грубости и неприятности, забывая себя, свое здоровье и силы, во имя любви к страждущему человечеству все делал, чтобы спасти нас. Вообще после его прихода к нам, несмотря на ужас тюрьмы, существование стало возможным при мысли, что доктор Манухин придет завтра и защитит нас.

Мое сердце болело и мучило; принимала разные лекарства, склянки стояли в коридорах на окнах. Лекарства нам давали солдаты, так как мы не имели права брать бутылку в руки. За лекарства платили нашими деньгами, которые лежали в канцелярии. Когда комендант их проигрывал, покупал лекарства доктор Манухин на свои деньги. Раз в неделю «старший» обходил нас, и мы давали Записку предметов первой необходимости, как то: мыло, зубной порошок, которые покупались на наши деньги. Бумагу выдавали листами, контролируя каждый, и если портили, то надо было лист бумаги отдать обратно, чтобы заменить другим. И все же я ухитрялась иной раз припрятать клочок, на котором писала письма родителям. Вначале «старший» отнимал от меня и то малое, что полагалось.

Допросы Руднева продолжались все время. Я как-то спросила доктора Манухина: за что мучат меня так долго? Он успокаивал меня, говоря, что разберутся, но предупредил, что меня ожидает еще худший допрос.

Через несколько дней он пришел ко мне один, закрыл дверь, сказав, что Комиссия поручила ему переговорить со мной с глазу на глаз, и потому в этот раз солдаты его не сопровождают. Чрезвычайная Комиссия, говорил он, почти закончила рассмотрение моего дела и пришла к заключению, что обвинения лишены основания, но что мне нужно пройти через этот докторский «допрос», чтобы реабилитировать себя, и что я должна на это согласиться!.. Многих вопросов я не поняла, другие же вопросы открыли мне глаза на бездну греха, который гнездится в думах человеческих. Когда «допрос» кончился, я лежала разбитая и усталая на кровати, закрывая лицо руками. С этой минуты доктор Манухин стал моим другом — он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет. Но сознание, что один человек понял меня, дало силу терпеть и бороться. Мне было легко с ним говорить, точно я давно знала его.

К концу мая буквально нечем было дышать. Как-то наши камеры обошел председатель Комиссии Муравьев, важный и, по-видимому, двуличный человек. Войдя ко мне, он сказал, что преступлений за мной никаких не найдено и, вероятно, меня куда-нибудь переведут. Но все тянули, а я буквально погибала, и, конечно, если бы не заботы дорогого доктора, я бы не вынесла. Вспоминаю, как я обрадовалась первой мухе; потом уже их налетела целая уйма, и я часами следила за ними, завидуя, что они свободно вылетали в форточку. Слыхала, что другие заключенные много читают, я же только читала Библию, так как повести и рассказы не могли занять ума и успокоить сердце. Святое же Писание — навеки единственная и непреложная истина — помогало мне нести крест терпения.

В один из жарких июньских дней ко мне ворвались человек 25 солдат и стали рыться в моих убогих вещицах, Евангелиях, книжках и т. д. Я вся похолодела от страха, но, увидя высокую фигуру доктора, успокоилась. Он громко сказал: «Анна Александровна, не волнуйтесь, это простая ревизионная комиссия». И встал около меня, следя за ними, объясняя то или иное. Выйдя в коридор, я слышала, как он сказал им: «Ей осталось несколько дней жить; если хотите быть палачами, то берите на себя ответственность, я на себя не беру». Они с ним согласились, что надо меня вывезти, и на следующий день он шепнул мне, что скоро меня вывезут. Надзирательница узнала, что меня хотят перевести в женскую тюрьму. Она побежала сообщить об этом доктору, и он старался приостановить это решение: он ездил и хлопотал за меня и за других, где мог.

Дышать в камерах было нечем, у меня сильно отекли ноги, я все время лежала. Раз в неделю рано утром мыли пол. Проходя мимо меня, солдат-рабочий шепнул мне: «Я всегда за вас молюсь!» — «Кто вы?» — спросила я. — «Конюх из придворной конюшни». Всмотревшись, я узнала его.

12 июня, в понедельник, Манухин сообщил мне, войдя в камеру, что, вероятно, в среду меня переведут в Арестный Дом. Я бесконечно обрадовалась, но все же не верилось. На другой день стали приходить некоторые солдаты наблюдательной команды «прощаться»; говорили, что у них было общее собрание, на котором постановили защитить нас против стрелков и дать возможность вывезти. Я так волновалась, что совсем не спала. Было душно и жарко, и я уже почти не вставала, лежала босая, с распущенными волосами, когда вошел доктор; в ожидании того, что он скажет, отчаянно билось сердце. Он сел на кровать и, видимо, тоже волновался, так как должен был объявить, что по непредвиденным обстоятельствам не может вывезти меня: стрелки взбунтовались и решили меня не выпускать… Я залилась слезами, и в первый раз за все переживания у меня сделалась истерика. Кто не сидел в тюрьме, не поймет отчаяния, когда рушится надежда на освобождение. Манухин был очень недоволен мною и уговаривал меня быть мужественной. Весь день я плакала, к вечеру стихла. Вдруг отворилась дверь, вбежал доктор, измученный и усталый, со словами: «Успокойтесь, надежда есть!» и выбежал. Надзирательница, подойдя к двери, шепнула, что доктор Манухин привез с собою депутатов из Центрального Совета для переговоров со стрелками. Я очень нервничала ночью, так как слышала разговор в коридоре солдата Куликова, который говорил, что надо скорее меня убить, и для этой цели украл два револьвера из караула. Надзирательница передала об этом Манухину и коменданту. Оказалось — правда.

В этот день Манухин явился веселый, объявив, что следующий раз он встретит меня уже в другом месте. Днем пошла на свиданье с мамой; она тоже ободряла меня, уверяя, что скоро все будет хорошо и что это, вероятно, последнее свидание в крепости.

Часов в 6, когда я босая стояла, прижавшись к холодной стене, вдруг распахнулась дверь и вошел Чкани. Сперва он спросил меня, была ли у меня истерика после свиданья с мамой. Потом продолжал, что он должен мне сообщить, что завтра, вероятно, меня выведут. У меня закружилась голова, и я не видала рук, которые протягивали мне солдаты, поздравляя меня. Я почти не соображала, как вдруг услышала голос молодой надзирательницы, которая вбежала в камеру, говоря: «Скорей, скорей собирайтесь! За вами идет доктор и депутаты Центрального Совета!» У меня ничего не было, кроме рваной серой шерстяной кофточки и убогих пожитков, которые она завязала наскоро в платок. В это время начала стучать в стену бедная Сухомлинова, прося разрешения проститься со мной, но ей отказали. Вошедшие солдаты окружили меня и почти понесли по длинным коридорам. На лестнице кивнул мне белокурый стрелок, который водил на свиданье. Сошли вниз, прошли столовую, — открыли перед нами дверь… и мы вышли… на волю…