Без начала и конца - Сергей Попадюк

Боб повалился на койку, оттуда проговорил спокойно:

– Спасай их тут, дураков…

– А человеку вовсе не надо обладать Еленой, ему бы заслужить право и честь смотреть на нее. Но самое страшное, что с тобой может стрястись, это если она вдруг тебя заметит, остановится и обернется к тебе.

Фолкнер. Особняк. 15.

11.09.1975. Я вот сказал, что все отдал бы за минуту близости, а это неверно. Тогда подобные мысли и в голову мне не приходили. То есть приходили, конечно, – как же им не прийти, когда сидишь наедине с прекрасной юной женщиной, которая, к тому же, как ты замечаешь, сама в грош не ставит всякие там условности, ограничения, барьеры, – но приходили словно по обязанности.

Ясно, что душа… хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них.

Платон. Пир. 192 d.

В том-то и дело: с нею я оставался самим собой, вернее, становился, и с удивлением, с радостью обнаруживал, что я лучше, чем мне казалось. Разве это не величайшее благо, доступное человеку, – найти такого судью, перед которым стараешься быть лучше, чем ты есть, реализуя то лучшее, что в тебе есть, стыдишься своей слабости – даже тогда, когда он тебя не видит, – и постоянно извлекая из себя только лучшее, действительно, становишься лучше? И разве есть на свете лучший судья твоих достоинств, чем женщина (juge des merites по Стендалю), которую любишь (ибо кому же и верить, как не тому, кого любишь)? Для кого укрепляешь свое тело, копишь и расцвечиваешь впечатления, весело идешь навстречу тяготам, прежде проклинаемым, всю свою жизнь переосмысливаешь как некое произведение, как дар, счастливо рождающийся в твоих руках…

Чтоб совершенствовать всегда свой образ,Свою любовь, свой разум.

Шекспир. Ромео и Джульетта. III. 3.

Чего же еще? Мне достаточно было и того, что она слушала меня с интересом. (В особенно удачных местах она начинала медленно из стороны в сторону покачивать склоненной головой и, улыбаясь, стонала от удовольствия – такая у нее манера.)

Но как ни наслаждался я мирной доверительностью наших бесед и собственным бескорыстием, оставалась все же – я чувствовал это – некая преграда, за которую меня не пускали. Невозмутимость Юлы оставалась для меня загадкой. При том заинтересованном понимании, которое возносило меня и в котором я не мог ошибиться, при той ответной откровенности, которая тоже лишь мне предназначалась, – я чувствовал и сознавал, как мало она дорожит моим обществом. Если бы я вдруг исчез с ее горизонта, она не только не стала бы убиваться, но и само исчезновение мое едва ли заметила бы.

В первый раз (после вечера на маминой кухне), когда я пришел к ней, с трудом переводя дух от волнения и страха, она встретила меня своей обычной улыбкой:

– А я загадала: если сегодня не придешь, значит совсем уж не придешь.

Она, стало быть, ждала и искренне обрадовалась моему появлению, но эта радость означала: пришел – хорошо, а не пришел – и не надо. И чем дальше, тем непостижимее для меня становился этот ровный своенравный характер, безмятежно пренебрегающий тем, что о нем могут сказать или подумать, способный, как я и прежде, четыре года назад, догадывался, а теперь знал наверняка, на величайшие безрассудства; тем больнее кололо меня это странное… равнодушие, что ли. «Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, – отзывался Пушкин о красавице, выбранной в жены (тоже, значит, заранее все предвидел), – но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом доказательство спокойного безразличия ее сердца».

Вот именно – спокойное безразличие! Вспоминаю одну историю, рассказанную ею в ответ на мои околичности. (Начинала она всегда с середины; если речь шла о ком-то из ее знакомых, она просто называла его по имени, не затрудняя себя пояснениями, так, словно я сам давно и хорошо знал этого человека.) Перескажу, как запомнил. Итак…

История, приключившаяся с приятелем Юлы, юным театральным осветителем, на гастролях в Ленинграде

К Лукреции Тарквииий новыйОтправился, на все готовый.

Пушкин. Граф Нулин.

Он боролся со сном на раскладушке в чужой, мило обставленной комнате. Справа от него свет торшера падал на низкий столик, с которого только что убрали вино и закуску, на старое кожаное кресло с брошенной на подлокотник одеждой. Слева книжные полки мерцали в полумраке корешками редкостных, дорогих изданий – все больше по искусству (он и не видел таких никогда) – и стоял рабочий стол хозяйки, резной, с конторкой. В глубине комнаты угадывался задернутый пологом альков. Старинные безделушки, фотографии в рамках, картины, – все было непривычно. Из ванной доносился плеск воды.

Она и его заставила принять ванну. Именно заставила, потому что, когда он попытался отнекиваться – очень уж устал и очень хотел спать, да и выпитое вино подействовало, – она взглянула с таким удивлением, что ему пришлось подчиниться. Она напустила в ванну будузан, и он утонул в пене. Он настолько был замотан и сбит с толку, что забыл снять часы. Лежал в душистой, тихо лопающейся пене и едва не уснул. Потом, вытираясь громадным махровым полотенцем, смотрел на себя в зеркало и старался представить, как вести себя дальше. Аристократизм бывшей балерины приводил его в замешательство. Как это у них делается? Лампочка в ванной светила ярко, трезво; в конце концов он решил, что там будет видно.

Софье Марковне было под сорок. Она уже не выступала, а натаскивала девчонок из кордебалета, но когда выходила показывать своим воспитанницам, что от них требуется (он однажды присутствовал на репетиции), эти юные грациозные создания выглядели рядом с нею просто дрессированными лошадками. Не мудрено, что мужская половина приехавшей на гастроли труппы немедленно в нее влюбилась и вот уже целый месяц ухаживала за нею – без особого, впрочем, успеха: она со всеми оставалась ровна и одинаково приветлива.

А он в этот последний день чувствовал себя таким разбитым, что вначале отказался от приглашения. Она прошла за кулисы по окончании спектакля и, отыскав его взглядом среди возившихся на сцене рабочих – он сматывал кабели и откатывал тяжелые КПЛы, – кивком подозвала к себе. Тотчас возле нее выросли два дружка-собутыльника – помреж Фимкин и бас Федоров, самые настойчивые поклонники:

– Последний вечер, Софочка! Столик в ресторане заказан…

Шутливо отмахнувшись от них, не стесняясь их присутствием, она предложила ему поужинать с нею. Она-то знает, сказала она, каково человеку в чужом городе, как осточертевает гостиничный быт и хочется хоть один вечер провести с кем-то близким, в теплой домашней обстановке, после общепитовских помоев отведать фирменного домашнего блюда, выпить хорошего вина, черт возьми!

И все же он колебался. Здесь, в Питере, завел он себе подругу, с которой в прошлую ночь глаз не сомкнул; потом – обычная круговерть: утренний спектакль, репетиция, вечерний спектакль… Ему хотелось только одного: поскорее в гостиницу и в койку. Но она, видно, не привыкла, чтобы ей отказывали. Она сказала:

– Ладно. Вы тут заканчивайте, а ровно в одиннадцать я жду вас у служебного входа в своей машине. Жду не больше пяти минут. А вы уж как знаете.

– И ты раздумываешь? – воскликнул Саша Цветков, заведующий электроцехом. – Ты?.. Ну, малый, ты далеко пойдешь. Такая женщина глаз на него положила! Элегантная, вся подобранная, обаятельная… Ты хоть понимаешь, что такое женское обаяние? Посмотри, сколько мужиков вокруг нее хороводится. Да любой из них все что угодно отдал бы, чтобы сегодня очутиться на твоем месте. А он раздумывает! Гибкая, темпераментная! Могу себе представить, что она в постели вытворяет. Это тебе не писюхи твои малолетние, для которых высшее достижение – минет в подъезде. Настоящая женщина! Ничего подобного не было у тебя никогда, да вряд ли и будет. Он раздумывает! Ты обязан ехать, иначе я уважать тебя перестану.

– Не знаю, спать охота, – сказал он.

Но вот поехал. И лежал теперь на раскладушке, изо всех сил тараща слипающиеся глаза. («Где вам постелить, Володя? В комнате или на кухне?» – «Чего уж на кухне, – ответил он. – Давайте в комнате».)

…Она вошла, быстро двумя руками подбирая тяжелые волосы, выключила торшер. Он деликатно перевернулся на другой бок и с забившимся вдруг сердцем стал слушать шорохи раздевания. Спать ему уже не хотелось.

– Спокойной ночи, Володя, – сказала она в темноте.

– Спокойной ночи.

Он полежал еще немного, потом протянул руку и взял со столика свои часы, которые забыл снять в ванной. Он поднес их к уху – они пока тикали. Он положил их на место. Потом встал, морщась от громкого скрипа раскладушки, и, неслышно ступая по ковру, удерживая дыхание, приблизился к алькову. Пальцы его нащупали край полога (кольца предательски звякнули на штанге), и он наклонился, ничего не разбирая в темноте.