Мелкий принц - Борис Лейбов

class="p1">В день неторопливо возвращались краски. Мы спускались по бульвару к набережной, жевали сушеное крошево, запивали его трупный запах сладкой газировкой.

– А как ты понял, что он китаец? – спросил я. – По коричневым соскам?

– Не. По орденам на мундире.

Мы еще какое-то время жевали и шли.

– А я ведь влюбился. – Виктор остановился. – Как писатели в описание природы.

– Ауч, – я не знал, как лучше поддержать подраненного друга. Я почти что слышал его обиду. У нее был глухой стон фагота.

– А помнишь соседского мальчика, который качался на стуле, упал, разбил голову и умер. – Виктор пытался сменить тему. Увести нас от тяжелых мыслей. – Как его звали?

Я пожал плечами. Вообще-то, я такого соседа не помнил. Разбившийся мальчик мне казался вымыслом наших мам. Они хотели, чтобы мы сидели ровно. В ответ я вспомнил другого нашего соседа, настоящего. Дядя Сережа, который жил под нами, на третьем.

– Грибника помнишь?

– Дядю Сережу?! Да!

Мы доели все, что было, и искали мусорку. Искали мусорку и вспоминали дядю Сережу. Дядя Сережа мрачных чувств, как моя жена, за собой не волок. Однажды он поехал на электричке за грибами. Должно быть, был выходной день, возможно, суббота.

– За Люберцы он ездил.

Я упустил начало спора.

– Говорю, за Люберцы, – настаивал Виктор.

– Да какие Люберцы, какие Люберцы, – мне было странно застать себя говорящим все это. Собственные ответы доходили до меня медленнее, чем до Виктора. – В Загорск он ездил.

Он вернулся с полной корзиной. Пожарил грибы с луком.

– И картошкой, – вставил Витя.

– И картошкой, – я решил примирить нас, хотя знал, что никакой картошки не было. Картошка и дядя Сережа? Да ну бросьте! Да никогда в жизни. Сел грибник ужинать. И жену посадил, тоже ужинать. Он успел выпить чуть больше половины бутылки водки, пока не упал без чувств.

– Ноль семьдесят пять? – уточнил Виктор.

– Нет. По-моему, тогда ноль пять были.

– Да. – Витя мечтательно посмотрел вверх, вспоминая «тогда». Проснулся дядя Сережа в первой градской, где узнал, что его спас спирт, а жену лже-опята таки забрали. Потом все взрослые передавали эту историю во дворах и на кухнях и пили, пили, во спасение и в оправдание.

– Поганки, – переглянулись мы с Витей и тотчас, как они, побледнели.

– Водка! – напросилось коллективное решение.

Внезапно стало не до неба и радуг. Мы бежали на красный свет в сторону киоска с вывалившийся из выгоревшей вывески буквой. В «аленькой Одессе» мы взяли противоядие. Два противоядия. И спрятавшись за углом дома, как в детстве, пили теплую водку из горлышка наперегонки и косились на окна чужих квартир, будто бы за ними стояли родители. Отдышались. Поплевались. Пили дальше. А когда остановились, внешний мир взял и обнял внутренний. Серая зима зазеленела. Луч и еще один луч прорезались сквозь тучу. От дождя осталось одно напоминание – дрожь на луже от одинокой капли, скатившейся с платанового листа. Повыходили из подъездов женщины. И закружились вокруг нас. Разные, но хорошие, родные женщины. Я представил, как вожу с ними хороводы. Как старюсь с ними в душном коттедже у трассы. Как вымазываюсь медом. Как развожу трясогузок…

Виктор вдруг остановился. Многозначительно замер, как памятник самому себе. До набережной, до гостиницы, до праздника оставалась несчастная сотня шагов. «Ох и не подвел суданец», – я все еще улыбался, и мне казалось, что моя улыбка растянулась от дома номер восемь до дома номер девять, через весь приморский бульвар.

– Сироткин, я же зашит, – Витя приложил ладонь к шее. Он считал пульс, но выглядел так, будто затыкает кровоточащий укус. Затем он лег. Лег и остался лежать, продолжая считать удары.

Незадолго до рассвета меня выпустили из яффского СИЗО. Мне бывало и прежде мучительно стыдно, я совестливый с детства, но к стыду не привыкнешь. Можно привыкнуть к чему угодно, к любому неудобству, но к утреннему стыду, к стыдливой сутулости, к виноватому шагу – никогда. Почему я ударил полицейского? Почему кричал, что Витька не такой? Почему не отличил искусственное дыхание от похоти? Нет, винить грибы – себя оправдывать. Грибы ни при чем. Грибные мысли как грибной дождь. Грибной дождь – не ливень, ничего плохого в нем нет, даже если ты на улице и без денег, сигарет и любимой. Но это и не я. Я никого не ненавижу. Я ведь всю жизнь как все тот же грибной дождь. Есть я на свете – неплохо, нет меня – тоже хорошо. Водка все… нельзя теплую водку. Нельзя, как нельзя чужую жену. Карман все же полегчал. Без сладкой газировки до гостиницы мне не дойти. Через неделю суд. Пускай. Провожу Витьку и сяду. Пересижу до весны. Поработаю, пообдираю плодовые, подкоплю и выйду с тяжелыми карманами, и верну жене долг. Все отдам. И станет легче. И мне, и куртке. Тяжелое выбрала ремесло. Поломает ее. Как же все-таки стыдно…

Под занавес ночи, где-то час назад, я открыл глаза и чуть было не расплакался от стыда, вспомнив вечер. Я повернулся к стенке, и пока сокамерники спали по-настоящему, я стал притворяться, что сплю. В самом деле, я лежал и клял себя, и пытался вспомнить – когда все пошло не так и с чего у меня в глазах слезы. Похожие слезы навернулись однажды в юношестве. В поликлинике имени Семашко. Я попал на прием к женщине-урологу, женщине средних лет. На вешалке висело широченное ее пальто. Сама она была округлая и безжалостная, а я еще верил, что люди, за редким исключением, добрые. «Больно не будет», – обманула она, а когда спросила, есть ли ощущение капли, я ответил: «Да, конечно… в каждом глазу». Вскоре после того посещения я выпил первую свою бутылку портвейна, в компании себя, на крыше, застланной рубероидом. А надо было слушаться мам. Надо было сидеть ровно, думал я, а сейчас я сижу лежа… Так я мучился под тяжестью вопросов обращенных к самому себе. Скоро зарозовел потолок, и меня выгнали обратно в город, с повесткой, в тяжелой куртке и чужими сигаретами, выданными по ошибке (говорю же, счастливчик). Я попросил у охранника проходной телефон. «Витя жив», – узнал я. С такой новостью намного проще вынести стыд. Его выписали из больницы Вольфсон немногим раньше, чем освободили меня. «Паническая атака, – скажет он мне при встрече, – торпеда пустая, плацебо вшили». Стыд – это пустяк. «Главное – все живы», – так говорила мама, когда мы прибегали побитые соседним двором.

Друга я узнал издалека. В непогоду набережная пуста. Да и нет у нас таких светлых людей, что