Собрание сочинений в десяти томах. Том 7 - Юзеф Игнаций Крашевский

с тобой? — спросила она. — Ты для меня загадка.

— О, нет, ничего, простите меня… Я счастлива, но сидела одна, на меня нашли какие-то грустные мысли… Это пройдет, это ничего.

— Одно только может объяснить твое состояние, — шепнула пани Серафима. — Я угадываю, что делается в твоем сердце, но ради Бога — терпение. Ты любищь, а истинная любовь должна быть терпеливой. Кто же угадает будущее! — прибавила она, вздохнув… — Надо надеяться… О, будем надеяться.

Слова эти звучали странно и были сказаны как бы не для одной Люси, в них слышалось собственное чувство вдовы… Людвика посмотрела на нее с удивлением.

— Милая Серафима, — шепнул? она, — я отреклась от надежды, я никогда ее не имела… Я стою на земле… а если ты и видела меня в слезах, то я плакала не о прежних мечтаниях… Есть предназначение, есть судьба, есть дни, сотканные из грусти… надо подчиниться необходимости. Но признаюсь тебе, что слова о надежде ты проговорила как-то странно, словно для самой себя.

Пани Серафима, не отвечая, неясно обняла девушку, посмотрела в окно и, как будто не слыша вопроса, сама спросила:

— Когда же возвратится наш доктор? Жду его, чтобы поздравить первой… Ты знаешь, Люся, что в старину при обряде докторизации обыкновенно лауреату давались кольцо и плащ. Не знаю, достану ли пурпурную тогу, но прошу во имя дружбы, чтоб он в память этого дня принял от меня кольцо, которое я принесла с собой.

И вдовушка протянула белую ручку, на одном пальце которой блестело не докторское, но великолепное кольцо с бриллиантом.

— Как ты добра, о, как ты добра! — говорила Люся, прижимая к сердцу собеседницу. — Ты была для нас единственной светлой звездой на мрачном небе продолжительных дней тяжелого испытания… И чем же мы, бедные, сумеем вознаградить тебя?

— Сердцем, — отвечала в волнении пани Серафима, — одним только сердцем… Я, подобно вам, сирота, я одинокая в мире… Будьте мне родными.

В это время вошла Орховская с лампой, и вслед за нею влетел Мечислав и, рассчитывая застать сестру одну, спешил прямо к ней, восклицая:

— Победа! Победа!

Людвика уже готова была броситься к нему на шею, когда он заметил пани Серафиму.

— О, как же я счастлив, — сказал он, — что и вас нахожу здесь и могу поделиться с вами радостью окончания курса! Вы скрашивали нам жизнь, мы стольким вам обязаны!

— Вы уже заплатили мне дружбой, — отвечала весело пани Серафима, протягивая дрожащую руку. — Мы обе вас ждали. Люся будет оратором и вручит новому доктору подарок на память об этом дне, о чем, конечно, позабыли там в университете.

И сняв кольцо с руки, передала Людвике, которая вручила его смутившемуся несколько брату. Мечислав поцеловал сестру в голову и схватив руку пани Серафимы, прижал ее к губам с чувством и видимым волнением.

— Вы наше провидение, наш ангел-хранитель.

— Перестанем говорить об этом, — прервала вдовушка, — а только не забывайте о вашем добром, искреннем друге. Я дожидалась, чтоб пригласить вас к себе. Мы будем одни, а сегодня пану доктору нечего будет рассчитывать часы и минуты. Итак, пойдем! Если б еще можно было взять с собой и эту добрую вашу старушку Орховскую, я была бы очень рада.

Мечислав подал руку пани Серафиме, Люся поспешила надеть пальто и шляпку, и так вышли все трое, скорее притворяясь веселыми, нежели веселые. Один только Мечислав, позабыв пережитое горе, находился еще под влиянием одержанной победы.

Следующие дни заняты были разными приготовлениями, формальностями, визитами, которые приходилось отдавать и принимать новому доктору. Людвика заботами по дому старалась скрыть свою тревогу. Каждый шум, отворяющаяся дверь, более громкий голос в передней наполняли ей душу страхом. Она постоянно ожидала минуты, требовавшей всего ее мужества, всего самообладания. Во всяком случае, должно быть, Вариус рассудил, что слишком спешить ему не следовало.

Наконец о своем прибытии он уведомил Мечислава, который, впрочем, ждал его. Им надобно было переговорить о месте адъюнкта, о предполагаемой кафедре, о поездке за границу. Молодой доктор сам еще не знал, с чего начать: ученое поприще улыбалось ему, но деревня и скромная практика в провинции, уединенная жизнь тоже имели свою прелесть. Он колебался; ему давали разные советы. Доктор Вариус предлагал небольшую поездку в Германию и Францию, посещение клиник, госпиталей и по возвращении кафедру. Пани Серафима указывала на деревню и намекала, что желала бы видеть его где-нибудь в окрестности, что в таком случае могла бы сама переехать в Ровин, ибо ей наскучил город.

В памятный вечер вручения кольца она долго разговаривала, может быть, более дружески, нежели когда бы то ни было. Вдовушка думала, что наконец поймет ее человек, который был с нею искренен, дружен, но которого словно удерживала какая-то боязнь, когда уже с уст его готово было сорваться слово, призванное решить ее судьбу. Она даже не могла сердиться на него… Он любил ее, а любовь эта была так очевидно исполнена уважения, такая робкая, порой даже до холодности.

А между тем должно же было когда-нибудь прорваться это чувство… И само ожидание заключало в себе столько счастья! Она не смела ускорять признания, чтоб после не упрекать себя за ту минуту, о которой мечтала с каким-то молодым биением сердца…

Мечислав был теперь весь занят устройством своей новой жизни с сестрой, постоянно расспрашивал Люсю, как она хочет распорядиться, но Людвика странно как-то смущалась и не умела ответить. И он ворчал на сестру, а она склонялась к нему на плечо, как бы смеясь, но для того, чтоб скрыть слезы.

Так именно беседовали они, когда вошел доктор Вариус. Обыкновенно он появлялся в гости с веселым, хотя и несколько холодным лицом, но на этот раз был бледен и почти грустен.

Людвика поспешила сесть, чувствуя, как у нее подкашивались ноги.

— Люся! — воскликнул Мечислав. — Присоедини же к моей и свою благодарность, какой мы обязаны уважаемому профессору; скажи, что мы во всю жизнь не забудем его благодеяния!

Люся приподнялась дрожа, прошептала что-то, принужденно улыбнулась и села. Мечислав обнимал дорогого учителя, не находя слов для выражения благодарности.

— Довольно, любезный товарищ, — прервал Вариус, — я пришел поздравить тебя и пожелать всего лучшего. Ты вступаешь на путь, уже пройденный мною. Я знаю его и, увы, не могу принести большого утешения. Это тернистая и трудная дорога, поприще, исполненное горечи, в конце которого растут часто и колючая неблагодарность, и ядовитая клевета… Но ты избрал этот путь и дай Бог тебе счастья.

— Кажется, все жизненные пути оканчиваются подобным образом, — сказал Мечислав. — Но поприще врача