Взлетают голуби - Мелинда Абони

Ноябрь

Я живу в центральной части города, в квартирке окнами на улицу, под окнами проходит так называемая Вест-Тангенте, Западная скоростная дорога, каждый час по ней проносятся, в сторону Кура[92], тысячи легковых авто и сотни фур, я сижу на постели, в голове у меня крутятся слова Verkehrsstrom, Verkehrsfuss[93], гудит бойлер в кухне, щелкает, довольно громко, электрический счетчик в прихожей, почему, собственно, эту дорогу называют Западной, если транспорт идет по ней с запада на восток, ведь мы, когда едем куда-то, имеем в виду прежде всего то направление, в котором едем, разве не так? Дорогу эту жители города зовут – «национальная выхлопная труба», улица же, по которой она проходит, зовется просто Weststrasse, Западная.

Перед моим окном останавливается двухэтажный автобус, из него, расплющив носы о стекло, на меня смотрят детские лица; я машу им, они радостно машут в ответ и смеются, один из них прижимает к стеклу рисунок, солнышко, радуга, облака, а посередине – зайчик, который грызет морковку, я встаю, подхожу к окну, верчу головой, чтобы увидеть, куда и откуда едет автобус и правильно ли я угадала национальность детей, ах нет, ошиблась, я еще стою некоторое время у окна, как живой экспонат, встречая сочувственные, веселые, любопытные взгляды, иной раз и досадливые, этих я, наверное, раздражаю, потому что живу в том месте, которое они хотят лишь миновать как можно быстрее. Меня забавляют висящие за ветровым стеклом войлочные елочки для ароматизации воздуха или фигурки в виде таксы, украшающие заднюю полку и смешно качающие головой при каждом толчке. Я дерзко смотрю в хмурые лица водителей, недовольных, что поток машин еле-еле ползет, тут уже пробка, и это в восемь утра! Я восхищаюсь всеми этими Куртами, Гансами, Павлами, Рюдигерами, или как там еще их зовут (единственное исключение – Синди), шоферами-дальнобойщиками, которые одиноко и внушительно восседают в кабинах своих фур и у которых на зеркале заднего вида болтается какой-нибудь дурацкий талисман.

Занавеску бы повесить сюда, считает домоправительница фрау Грюндлер, все-таки не годится, чтобы кто ни попадя к вам в спальню глазел, мне точно было бы не по себе; фрау Грюндлер заходит ко мне почти каждый день, короткий стук – и она уже в прихожей, вместе со своей собачонкой, йоркским терьером по кличке Суринам, я могу пошить, если хотите, то есть, я так понимаю, если денег на шторы нет. Нет, мне в самом деле не мешает, отвечаю я, когда я сплю, так сплю, а когда не сплю, так и сама глазею или ухожу в кухню. Ну ладно, поглядим, сколько вы выдержите, вот заведется дружок, тогда… и фрау Грюндлер, тряхнув кудряшками, сбрасывает собачонку на пол, Сури к таким вещам, то есть к неожиданной смене высоты, привычен, он приземляется ловко, пружиня лапами, и вот уже стоит, виляя хвостом, я смеюсь, глядя на него, кофе хотите? Ну, фрау Котчи, если я вас не задерживаю, и фрау Грюндлер решительно направляется в кухню, тут у вас уже вполне уютно, она садится, переводит дух; с молоком и с сахаром? – спрашиваю я. Сегодня черный, отвечает фрау Грюндлер, я наливаю кофе, не в будничные чашки, а в изящные чашечки для эспрессо, эти две чашечки – единственное, что у меня есть ценного. Вы просто чудо, и фрау Грюндлер отпивает глоток кофе, потом еще глоток, потом начинает говорить, ну, словом, что эта шпана вчера ночью опять тут устроила, фрау Котчи, это все границы переходит! Фрау Грюндлер лезет в карман своей куртки, вот, поглядите, какой я великий мастер, приспособление совсем простое, и она сует мне под нос рогатку, словом, когда я вчера попала одному по ногам, я аж сама завопила: гол! Классный удар! Скажите, фрау Котчи, вы не слышали?

Конечно же я слышала, голос нашей домоправительницы просто нельзя не услышать, это не голос, а орга́н, а воюет фрау Грюндлер с пьянчугами, которые после полуночи вываливаются из «Гларнера», это пивная возле нашего дома, и, прежде чем найти, с налитыми пивом глазами, дорогу в сторону своего жилья, обязательно должны помочиться у липы; когда наша сестра, свежеумытая и прифрантившаяся, выходит утром из дома, в нос ударяет такая крепкая вонь, хоть стой, хоть падай, куда это годится? (тут Суринам заливается тонким лаем, который напоминает птичьи трели, это он реагирует на возмущение своей мамочки, я вытираю слезы от смеха); я уж устроила нынче утром хозяину «Гларнера» головомойку, так ему и сказала: яйца отстрелю этим обормотам, если он опять даст им упиться в стельку! И фрау Грюндлер, засунув рогатку в карман, допивает кофе, говорит, это лучше, чем аспирин, и с неожиданной энергией поднимается со стула, ну что, пошли?

Я беру ее сумки, набитые продуктами, и мы идем вверх по лестнице, фрау Грюндлер, поднявшись на пару ступенек, останавливается, тяжело дышит, уперев руки в бока, знаете, фрау Котчи, этот Фреди все-таки законченный эгоист, каждый раз, когда я тут мучаюсь, ползу наверх, он стоит на два-три пролета выше и ухмыляется, глядя на меня, а я ему перечисляю все наши позорные места, показываю, где обои висят, вот, посмотрите, фрау Котчи, вот тут и тут! А эти трещины, а пятна сырости, и фрау Грюндлер, взяв меня за руку, показывает самые неприглядные углы, ну, скажите, фрау Котчи, имеет право такой человек жить на свете? У него есть дом, а он его запустил до того, что дом этот вот-вот развалится, расползется, как сгнившая груша, хотя груша, скажу вам по секрету, не всегда была сгнившей. Знаете, сколько я здесь живу? С шестьдесят пятого года, Вестштрассе тогда была не улица, а конфетка, с чудным воздухом, с зеленью, вся засажена деревьями, как вы думаете, чего я так упорно борюсь за эту липу перед домом? Я, несмотря ни на что, все еще люблю этот квартал, этот дом… вы-то меня, конечно, понимаете, фрау Котчи. О, конечно! и фрау Грюндлер, расчувствовавшись, похлопывает меня по руке.

Пока мы поднимаемся, Сури носится по лестнице вверх и вниз, то обгоняет нас, то бежит назад, мельтешит под ногами, ах ты, шмакодявка бессовестная, смеясь, ворчит на него фрау Грюндлер; пока мы добираемся до ее квартиры, я успеваю много чего узнать, и не только о владельце дома, капиталисте Фреди (который, голову даю на отсечение, надеется, что со временем транспорт пустят по другой улице и тогда он сможет продать этот ветхий дом втридорога), но и о хозяине пивной «Гларнер», который, как предполагает фрау Грюндлер, имеет долю еще в двух заведениях, что повыше по улице, девки там так и вертят задницами; я узнаю, что мой сосед – швейцарский француз, вроде человек неплохой, только немножко сдвинутый, берет всякие сезонные работы, а вообще, не знает, что делать со своими руками, кроме как упражнять их на гитаре, наверняка вы его уже слышали, да? Я вам вот что скажу: скоро уже не встретишь такого квартиранта, который знал бы, что такое Hacktätschli и Wurscht wegge[94], не т, не то чтобы я имела что-нибудь против чевабчичей или там чебуреков, говорит фрау Грюндлер, я-то все ем, а больше всего люблю незнакомые блюда, но это просто беда, что по полдня приходится руками-ногами объяснять моим юго, албанцам, туркам, испанцам, как работает стиральная машина! Я вам не толмач, говорит фрау Грюндлер, ключом открывая свою дверь, Сури проскакивает мимо нее в комнату. Ух, ну все, а теперь присядьте, отдохните немного от этих тяжестей, да и от моей болтовни заодно, а я соображу нам что-нибудь подкрепиться. Я, по своей привычке, оглядываю забитую вещами комнату: картинки, фотографии в рамках, как попало висящие на стенах, горшки с цветами во всех углах, фикус, бегония, комнатная липка, плющ, обвивающий книжную полку, на которой есть и книжки, но в основном посуда, всякие фигурки, портмоне самых разных размеров и из самых разных материалов, письма, засунутые тут и там между книгами; я усаживаюсь напротив Сури, он вскакивает на кресло, на котором лежат еще две подушки, между нами – журнальный столик, мы с Сури смотрим в окно, под нами – четыре этажа, внизу бурлит поток машин; будто игрушечные, когда смотришь сверху, говорит фрау Грюндлер, подкатывая к нам сервировочный столик, и садится рядом с Сури, в кресло с темно-зеленой обивкой. Неудивительно ли, что сверху вообще все выглядит совсем по-другому, говорю я, и фрау Грюндлер, смеясь, отвечает: можете окно открыть, если хотите, вам и поверить трудно, что мы все еще в том же доме, и она дает мне в руки тарелочку с крохотными солеными бутербродиками, а Сури в прыжке ловит кусочек сала. Фрау Котчи, говорит фрау Грюндлер, поаплодировав собаке и похвалив ее за ловкость, могу я у вас спросить кое-что, вы ведь знаете мой любопытный характер, можно? – о, пожалуйста, сколько я ни захожу к вам, вы всегда дома… но ведь вы еще такая молодая, почему вы никогда никуда не ходите? Что вы делаете целый день, двадцать четыре часа в сутки? Квартиру обставляю, в общем, я сейчас в отпуске и потому много времени провожу дома. И не уезжаете никуда, в отпуск-то? – фрау Грюндлер проглатывает последний бутербродик, достает из ридикюля тюбик с помадой и, выпятив губы, наскоро подкрашивает их, чертова помада, говорит она, но без этого вишнево-красного цвета я себя чувствую такой серой, и фрау Грюндлер трет указательным пальцем зубы, потому что помада и на них попала, но это не ради тех пьяниц, я вам скажу честно, у них в основном и вкуса-то нет… потому что нынешняя молодежь полмира способна объехать с… как бишь оно? – ага, с Интеррайлом[95]. Я решила обставлять квартиру постепенно, отвечаю я, чтобы у вещей было время привыкнуть к новой обстановке, и я встаю, подаю руку домоправительнице. Как вы сказали, наверняка и вам надо к ней привыкнуть, не только вашим вещам, и фрау Грюндлер, чуть выпятив подбородок, пожимает мне руку. Конечно… большое спасибо за угощение, и приходите, не стесняйтесь, я почти всегда дома и с удовольствием вам помогу, говорю я смеясь, и меня уже нет.