Балтиморский блюз - Лаура Липман

Она сняла верхнюю часть сандвича и начала вылавливать длинными пальцами начинку, слизывая майонез со своего французского маникюра.

— Уитни, это вульгарно, — одернул ее Фини.

— Я что, оскорбляю кого-то здесь, у Спайка? Сандвичи только так и можно есть. Хлеб — это просто буфер, то, что встает между тобой и мясом. Что-то вроде предисловия и сносок. На самом деле, без него вполне можно обойтись. Это ничто. Это nada.

— Ничего, — повторила Тесс. — Nada.

— Nada, nada, nada — пробубнил Фини и расхохотался. — Вот старик, вот шельмец…

Тесс поняла, что он уже сильно пьян.

— Хемингуэй, — сказала Уитни. — «Там, где светло и чисто». Я тоже так умею, видите.

Тесс вскочила с места, схватила со стола ключи от машины Фини и бросила их Спайку.

— Слушай, пусть кто-нибудь отвезет их домой, когда они тут закончат, ладно?

Она повернулась к удивленным собутыльникам:

— Вы оба слишком сильно набрались, чтобы садиться за руль. Просто скажите Спайку, что вы закончили, и он даст вам водителя. И пусть он запишет все на мой счет.

Еще один способ сказать, что все за счет заведения. Спайк никогда не брал денег с Тесс.

— А ты? — спросила Уитни. — Разве ты достаточно трезва, чтобы сесть за руль?

— Как это ни прискорбно, да. Трезвее некуда.

Она мчалась в своей «тойоте» по извилистой Фрэнклин-роуд, игнорируя все желтые светофоры и пару красных. Уже дома, перепрыгивая через две ступеньки, она думала, что меньше недели назад то же самое делал здесь Джонатан, когда стоял на пороге своего открытия. Теперь она могла понять, что он испытывал.

Она включила компьютер. Дискета Абрамовича оставалась в дисководе. Тесс снова увидела заставку с «nada» в начале и в конце документа. Но ведь она не залезала в середину этого длинного манускрипта. Вот он, путь наименьшего сопротивления. Она ввела в строку поиска слово, которое точно должно быть в любом документе, без которого не обходится ни один текст.

— Найти «и», — приказала Тесс «Маку». Компьютер подчинился. Через двадцать страниц после начала файла в сэндвиче нашлось мясо.

«Понедельник, понедельник. Теперь мне действительно нравится начало недели. Этому дню можно верить. Я прихожу сюда, думаю. На этот раз все будет иначе. Я найду чем заняться. Я заставлю их дать мне работу. Возьмусь за уголовное дело, бесплатно. Но это неправильно. Я уже не помню, чего хотел добиться, когда заставил их взять меня сюда. Я не могу заниматься юриспруденцией, ни в каком виде, но и уйти отсюда не могу. И вот я прихожу сюда каждый день, получаю партнерские проценты, считаю скрепки, держу сам с собой пари на чаек, которые летают за окном. Не могу дождаться, когда придет весна. Хорошо бы, в „Камден ярдз“ было больше дневных игр. Включить радио, взять хороший бинокль — и не надо никакого спутникового телевидения».

После этого автор — Абрамович, это должен быть Абрамович, — вставил слова «своди меня на матч». Потом было много стихотворных строчек, большинство из которых ничего ей не говорило. Но ближе к концу она узнала отрывок из Милтона: «Когда подумаю, что свет погас».[4] Эта строчка повторялась на протяжении трех страниц, после чего появилась в несколько измененном виде: «Когда подумаю, как моя жизнь прошла». А потом еще две страницы, все более крупным шрифтом, словно крик «Моя жизнь!» «Моя жизнь!» «МОЯ ЖИЗНЬ!»

Словно маленький мальчик, которого в наказание оставили после уроков, пишет на доске мелом; но этот мальчик сам придумал себе наказание. Так выглядели бы «Поминки по Финнегану», если бы Джойс был коротышкой-адвокатом из Балтимора без особых писательских талантов. Словно лягушка препарирует сама себя. Как зачарованная, Тесс продолжала пробираться через непролазные чащи тяжелой для восприятия прозы.

Он писал о северо-западном Балтиморе пятидесятых годов, когда он ходил в синагогу в старом районе Парк Хайтс, где до сих пор жили многие его родственники по материнской линии. Его семья, очевидно, была ортодоксальной, но его страстью был трейф.

«Мне девять лет, — пишет он. — Мне очень хочется чего-нибудь некошерного. Я много думаю о своем предательстве. Это грех, тяжкий грех. Я ухожу за много миль, подальше от нашего района, где не могу встретить никого из знакомых. Или, по крайней мере, я так думаю. Я покупаю чизбургер и молочный коктейль. Удивительно, какое огромное значение я придаю двум этим блюдам. Я уверен, что весь мир изменится, когда я откушу кусочек чизбургера. И я прав. Я до сих пор помню тот первый кусочек: котлета, истекающая соком, словно ядом, сыр, стекающий по ней. Я многого ждал от греха и не разочаровался ни в чем. Грех великолепен. Я стану его рабом на всю жизнь».

Пруст из Парк Хайтс, подумала она. Какой странный… Далее, как только повествование стало хоть чуть осмысленным, на двадцати страницах он снова и снова переписывал Билль о правах, выделяя в каждой версии курсивом разные слова. Это что, нервный срыв или он просто пытался убить время, заполнить удивительно пустые дни? И то и другое, решила она.

Билль о правах положил начало рассуждениям о смертной казни с большим количеством ссылок на правовые акты. Создавалось впечатление, что он составляет речь для выступления в суде, цель которой — освободить все камеры смертников в Мэриленде. Но юридические прения внезапно оборвались.

«Я не хотел принимать сложные решения в личной жизни, поэтому выбрал профессиональную деятельность. Теперь, когда профессиональная деятельность для меня закрыта, у меня нет и личной жизни, которой можно было бы заняться. Большую часть жизни я был асексуален, так с чего мне становиться сексуальным, значительно менее гомосексуальным, в возрасте сорока двух лет? Не понимаю».

Гомосексуальным? Тесс на всякий случай перечитала предложение. Майкл Абрамович — гей. Нет, он, скорее всего, бисексуал; в конце концов, закрутил же он интрижку с Авой. Тесс не знала точно, в каких они были отношениях, но она видела их вместе, а Абрамович рассказал о связи с Авой Року.

Или нет? Она подошла к столу, где хранила копии стенограмм, предназначенных Тинеру. Что сказал Рок?

«А он сказал: „Но она действительно красива“. И я ударил его». Рок принял это за признание, точно так же, как мистер Маколи назвал Абрамовича умником, когда тот согласился, что, мол, его убить мало. Маколи пытался избить Абрамовича, а Абрамович баюкал его, словно ребенка, и не позволил арестовать. Рок и Маколи ожидали увидеть негодяя, и они его увидели. Но что, если Абрамович был искренен? Тогда фраза «Но она действительно красива» становится комплиментом человека, пытающегося быть вежливым. А «Вы совершенно правы» в ответ на утверждение Маколи о том, что Абрамович заслуживает смерти, — выражением согласия.

Она прокрутила несколько страниц мемуаров в поисках информации о личной жизни. Через пятьдесят страниц тысячестраничного документа Абрамович вернулся к своему выступлению в суде и изысканиям в области прецедентного права. Затем она наткнулась на вот такой абзац:

«Все мосты сожжены. Разумеется, я знаю эту фразу, но она всегда казалась мне линейной. Ты сжигаешь мосты и идешь дальше. Впереди всегда ждет другая дорога, и всегда есть, куда пойти. Я сжег мост в государственной адвокатуре, вырвался оттуда. Я сжег еще один мост и пришел сюда. Теперь я понимаю, что оказался на крошечном островке и сжег все мосты, соединяющие его с большой землей. Теперь я остался совсем один, в полной изоляции, и никто не может мне помочь. Я поставил себя над законом и, таким образом, потерял его. Теперь у меня нет ничего, кроме времени».

— Снова мимо, Абрамович, — сказала Тесс монитору компьютера. — У тебя нет даже этого. Слушай, дай мне подсказку. Кому была нужна твоя смерть?

Тесс задала в поиск имя Маколи. Ничего. А если О’Нил? Опять ничего не найдено. Ава? Нет, ни одного имени. Адвокат до мозга костей, Абрамович не нарушил ничью конфиденциальность, кроме своей собственной.

«Так с чего мне становиться сексуальным, значительно менее гомосексуальным, в возрасте сорока двух лет?» Хороший вопрос. Она знала одного человека, который может ответить на него.

Глава 24

На следующий вечер, когда Ава Хилл открыла дверь, Тесс сразу заметила, что со времени ее последнего визита в жизни Авы или, по крайней мере, в состоянии ее банковского счета, произошли значительные изменения. Явно дешевый кожаный диван уступил место более качественной и более длинной версии, на этот раз глубокого темно-зеленого цвета. Этот же оттенок проходил по темно-синему ковру, касался ножек низкого кофейного столика и исчезал только для того, чтобы появиться на горлышке вазы, стоящей на стеклянном столе. Даже новый портфель Авы, стоящий на антикварной вешалке в передней, был того же темно-зеленого оттенка. Тесс вспомнила этот портфель — именно его Ава с такой любовью гладила перед тем, как отправиться в отель «Ренессанс» к Майклу Абрамовичу. Это новая тенденция в дизайне, решила Тесс, использовать дорогую сумочку в качестве лейтмотива для оформления всей комнаты.