Дом среди сосен - Анатолий Злобин

Шмелев взялся за пулемет, поводил стволом вправо и влево, сколько позволяла дыра в плетне. Немцы шли по полю двойной цепью, всюду в прицеле были их серые фигуры.

Немцы двигались широкой дугой, охватывая Устриково с трех сторон, фланги продвинулись так далеко, что их уже не стало видно сквозь дыру.

Позади, в деревне, послышались звонкие шлепки, и вскоре на поле выросли яркие снежные кусты и донеслись звуки разрывов. Немцы залегли и продвигались вперед короткими перебежками. Огонь в цепи стал плотнее.

Кто-то тяжело прыгнул в окоп. Шмелев оглянулся. Перед ним стоял задыхающийся Ельников.

— Товарищ капитан, разрешите... рядом с вами...

Шмелев ничего не ответил и припал к пулемету.

Первая цепь немцев вышла из зоны минометного огня, мины стали рваться на линии второй цепи, а первая пошла в рост. Было видно, как немцы бросали в снег пустые магазины, потом побежали. Вот и крик донесся — чужие лица с разъяренными пустыми ртами, — Шмелев нажал спуск. Приклад часто застучал о плечо. Ствол идет влево, диск вращается ровными толчками. Джабаров ловко меняет его, диск снова вращается толчками, а над черной плоскостью диска снежное поле, там мышиные фигурки всплескивают руками, падают, бегут назад, сталкиваются со второй цепью. Он уже не принадлежит себе, сама земля вытолкнула его, с криком навалился на плетень, рядом тоже навалились, плетень рухнул, пробежали по нему, под ногами снег, рыхлый, вязкий, ногам сразу тяжело, а чужие лица набегают, — гранаты туда, пули туда, и вас, гадов, туда, и мать вашу туда-растуда и еще дальше. Снег взметнулся, закрыл лица, потом опал, впереди уже не лица, а спины, но все равно — по спинам, по ногам. Догнали спины, пробежали сквозь них, разорвали цепь — все перемешалось, закружилось на снегу. Оскаленный рот — бей! Хромовый сапог — бей! Толстый зад — бей! Бей и кричи, тогда легче бить.

Черный зрачок пистолета сверкнул в глаза. Кто-то больно ударил Шмелева в плечо, он увидел вспышку, что-то черное мелькнуло мимо, едва не задев. Раздался крик, Шмелев упал, впитывая лицом влажную прохладу снега. Он лежал и боялся посмотреть назад. Рядом упал Стайкин. Шмелев несмело взглянул на него.

— Кто?

— Ельников, — ответил Стайкин шепотом.

Шмелев поднял голову. Немцы толпой уходили в Борискино. Офицеры пытались там что-то сделать, размахивая пистолетами, но немцы все равно уходили.

Ельников лежал на снегу, раскинув руки. Пуля вошла в висок, лицо осталось нетронутым. Глаза были закрыты.

Стайкин подполз к Ельникову, достал медальон.

— Храни, — сказал Шмелев. — Я сам напишу домой.

— Разрешите доложить, товарищ капитан. Я не могу воевать в такой обстановке. — Стайкин отцепил флягу от пояса и потряс в воздухе. Фляга была пробита пулей, остатки вина тонкой струйкой пролились в снег.

— А жаль, — сказал Шмелев.

— Вы еще не знаете Эдуарда Стайкина, товарищ капитан. — Стайкин пошарил за пазухой, вытащил бутылку с яркой наклейкой.

Шмелев покосился на бутылку:

— Немецкий?

— Что вы, товарищ капитан. Я человек принципиальный и идейный. Французский коньяк. Камю. Доставлен по прямому проводу из «Метрополя».

Шмелев повертел бутылку в руках, покачал головой и стал пить. Потом посмотрел на Ельникова и передал бутылку Стайкину. Стайкин выпил и тоже посмотрел на Ельникова.

— Осмелюсь доложить, товарищ капитан. Как говорил мой дружок-парикмахер: «В этой войне — главное выжить». Храню его завет.

— Сюда бы его, — хмуро сказал Джабаров, перезаряжая магазин.

— Кого? Парикмахера? — удивился Стайкин. — Увы, Джабар, он не придет сюда, не побреет твою мужественную голову. Стукнуло в сорок втором под Москвой.

— Тогда пошли, — сказал Шмелев.

Они зашагали по полю, держа направление на церковь. На другой стороне поля немцы уходили в Борискино, вяло постреливая, чтобы показать, что они уходят не насовсем.

— Товарищ капитан, — Стайкин забежал вперед, — наблюдательный пункт на колокольне. Прикажите.

— Пожалуй, — сказал Шмелев.

— Там снайпер сидел. Вредил сильно. Мы с Маслюком из противотанкового в него били.

— Теперь уж не повредит, — заметил Джабаров.

ГЛАВА IV

Немецкий снайпер сидел в церкви и ждал, когда придут русские. Немец ждал также наступления ночи. Тогда он спустится с темной пыльной площадки, проскользнет через ограду, через шоссе и, может быть, проберется к своим. Этот план немец начал обдумывать сразу после того, как увидел, что русские захватили берег и он не успеет спуститься с колокольни. Что он будет делать, если придут русские, немец не знал и боялся думать об этом. В руках у немца была зажата снайперская винтовка, и он жалел, что у него нет гранат.

Внизу захлопали двери. Голоса русских гулко зазвучали под сводами церкви. Потом голоса смолкли. Шаги русских послышались на лестнице. В груди у немца стало холодно и тоскливо: он хорошо изучил эту лестницу и знал, куда она ведет. Немец сидел на второй площадке снизу, здесь было просторно и не так холодно, как на верхних площадках.

Сначала он наставил винтовку в отверстие, куда выходили ступени. Потом, не выдержав, полез наверх, на третью площадку. Немцу казалось, что он поднимается очень осторожно; и на самом деле он полз почти неслышно: это был опытный вояка, прошедший всю Европу. Однако немец был чересчур напуган и на повороте зацепил прикладом за телефонный провод, висевший в проеме лестницы. Провод закачался, но немец не заметил этого.

Русские были уже на первой площадке. Немец услышал голоса.

— Смотри, провод качается, — сказал первый русский.

— Разыгрываешь... — ответил второй.

— Кто ты такой, чтобы я тебя разыгрывал? Александр Македонский? Или Чингисхан?

Немец сидел на корточках в углу площадки, выставив перед собой винтовку и вжимаясь в холодные камни. Подбородок мелко дрожал от холода. В углу напротив, прислоненный к стене, стоял деревянный крест с фигурой распятого Христа. Черный нарисованный глаз распятья уставился прямо на немца. Немец не понимал, о чем говорят русские, и ему становилось еще холоднее.

— Смотри, следы, — сказал второй голос, напевный и звонкий.

— Эй, приятель, вылезай! — крикнул первый русский. — Целее будешь. А то по частям возьмем.

— Я — первый.

— Нет, я.

— Почему?

— Твоя жизнь дороже для человечества. А я человек пропащий.

— Почему это дороже?

— Потому, что ты холуй. Ясно?

— Ах, так. Еще что?

— Бифштекс недожаренный.

— А еще что?

— Чингисхан недобитый.

— Я — первый, — упрямо повторил второй русский.

— Уйди. Махнем по справедливости. Орел или решка?

— У нас денег нет.

— Махнем на гильзах. В какой руке?

Немец не понимал, почему русские говорят так долго, и ему хотелось, чтобы они говорили еще дольше. Он сидел, задыхаясь от холода, держа перед собой винтовку, черный немигающий глаз Христа в упор смотрел на него.

Русских не стало слышно. Что-то темное, узкое просунулось в отверстие. Немцу показалось, что Христос хитро подмигнул ему черным глазом. Немец вздрогнул, а Христос вдруг подпрыгнул и поскакал на одной ноге к лестнице. Немец нажал курок. Выстрел гулко грянул в каменных стенах. Пуля отбила руку распятия, разгневанный Христос подскочил, полетел в немца, больно впился в плечо. Немец не успел сделать второго выстрела. Винтовка вырвалась из рук, встала торчком и провалилась в темном отверстии.

Не помня себя от страха, цепляясь руками за ступени, немец полез на верхнюю площадку. Это была его рабочая площадка. Сквозь амбразуру проникал луч света. На полу валялись гильзы. На ящике для патронов стоял телефонный аппарат. Немец заскрипел зубами от ярости — ему захотелось убить хотя бы одного русского, прежде чем те убьют его. Рядом с телефоном стоял термос с горячим кофе, который немец принес на рассвете. Он схватил термос и, обжигаясь, стал пить большими глотками. Он не допил и пожалел об этом, потом швырнул термос в черное отверстие, схватил две коробки с патронами, и они тоже загромыхали по лестнице. Немец упал на колени, неистово сгребал руками гильзы, щепки, мусор и бросал вниз.

— Эй, не сори там. Зачем соришь? — закричал русский, и очередь из автомата косо простучала по камням. Немец подскочил к лестнице и полез выше. Конец лестницы упирался в край светлого люка.

Широкий простор раскрылся перед ним: поля, покрытые снегом, далекие деревни, леса, крестообразные крылья мельниц на холмах. А в другой стороне простиралась плоская ледяная равнина, откуда пришли русские, и немец боялся смотреть туда — там лежали мертвые, а он хотел жить.

Последняя лестница была приставная, немец мог бы отбросить ее или вытащить через люк наверх, но он не догадался этого сделать: страх вошел в его рассудок и помутил его. Немец пополз на четвереньках к краю площадки, огибая большой колокол, висевший на толстых цепях. Еще два колокола, поменьше, висели в проемах площадки. Немец скрючился за средним колоколом, перевесился через карниз, глядя на Борискино. Там густо двигались конные повозки, люди. «Наши там, наши там, — думал немец. — Совсем близко, наши совсем близко, и можно долететь до них. Совсем близко».