Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

13) В вооруженном восстании 3–5 июля не участвовал хотя бы по той простой причине, что этого вооруженного восстания вовсе даже и не было.

14) Никакого отношения к „самовольному оставлению позиций“ на каком бы то ни было фронте никогда не имел и не имею. Вообще, все эти утверждения заключительной части сообщения совершенно голословны, не связаны с предстоящим текстом, касающимся меня, и напоминают скорее статью Алексинского, чем официальный документ. Естественно, к чему я причастен, — мое участие в подготовлении и руководстве мирной вооруженной демонстрацией, — я правдиво разъяснил в моих показаниях военно-морскому следователю подполковнику Соколову, но составитель формального сообщения, к сожалению, не потрудился ими воспользоваться.

Не откажите, Господин Прокурор, настоящее мое разъяснение довести до сведения печати.

Выборгская одиночная тюрьма. („Кресты“.)

22 июля 1917 г. Мичман Ильин (Раскольников)».[158]

Конечно же, господин прокурор отказал. Точно так же, как остались в протоколе, не преданные огласке, объяснения A.M. Коллонтай: «Я лично никогда к братанию на фронте не призывала, относясь к нему скептически, считая центром тяжести работы на пользу скорейшего заключения мира — работу в тылу, но возможно, что где-нибудь я и призывала к братанию, проводя всецело лозунг партии, отличая при этом, что инициатива братания исходит от французов и англичан, которые первыми бросили этот лозунг братания». Не услышали голоса за пределами тюремной камеры добровольца 1916 года, окончившего Павловское военное училище, прапорщика В.В. Сахарова: «Что касается агитации против наступления, то, как все интернационалисты, я считал наступление вредным для дела развития демократического движения в Европе, которое вернее всего может привести к миру, и именно к миру, нужному для демократии всех стран. Но когда наступление было решено, я высказывал тот взгляд, что ни один полк не имеет права отказываться идти в наступление, иначе он расстроит фронт. Я много раз вполне определенно подчеркивал это, указывая вместе с тем, что прорыв нашего фронта, наше поражение тяжко ляжет на страну, что оно отдаст нас всех во власть германской буржуазии, тогда как наша задача — борьба со всякой буржуазией, и в том числе и с германской… Мне, как члену партии и члену… большевистской фракции, известно, что 3 июля большевики, члены партии, а значит, и члены Военной организации, должны были согласно инструкции от партийных центров удерживать массы от выступлений и так на самом деле и действовали…» Не узнал обыватель, почему 4 июля «Правда» вышла с «белой плешью», по словам Луначарского, на первой полосе. Конечно, было ясно, что редакция вынужденно сняла запрещенный цензурой какой-то материал. Но что это был за материал и почему его сняли, для многих оставалось тайной. Александров же, допросивший 25 июля 1917 года Луначарского, об этом знал. Его постановление, преданное огласке, должно было получиться совершенно иным, учти следователь как уже упоминавшиеся «секретные» факты, так и объяснение Луначарского по поводу «белой плеши» в газете «Правда» на первой полосе: «Совместно с т.т. Троцким, Зиновьевым и Каменевым мы выработали короткое воззвание, воспрещающее именем Ц.К. всякое выступление на 4 июля, которое и было отправлено немедленно в типографию газеты „Правда“ для напечатания на первой же странице…» Попутно Луначарский заметил, что в официальном сообщении, кроме извращения основной сути событий, допущены даже мелкие, но существенные для участников ошибки, касающиеся их фамилий. К примеру, настоящая фамилия Зиновьева — Радомысльский, а «вовсе не Апфельбаум[159]».

Кстати, эта «мелкая, но существенная» ошибка повторилась спустя три года в материалах Соколова. В составленном им протоколе осмотра трех номеров газеты «Общее дело» речь идет о представленных следствию Бурцевым материалах. В № 62 этой газеты от 10 декабря 1919 года (протокол осмотра составлен И.А. Соколовым 11–12 августа 1920 года) под заголовком «Обвинение Ленина, Зиновьева и других в государственной измене» фарисейски, что свойственно стилю Бурцева, извещалось: «В настоящее время могут быть сообщены без нарушения тайны предварительного следствия лишь некоторые данные, установленные свидетелями и документами, послужившие основанием для привлечения Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Коллонтай, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкого), Козловского, Суменсон, прапорщиков Семашко и Сахарова, мичмана Ильина (Раскольникова) и Рошаля в качестве обвиняемых по 51, 100 и 108 ст. ст. угол, улож. в измене и организации вооруженного восстания». Фарисейской называю эту публикацию потому, что бурцевская «сенсация» состоялась еще в июле 1917 года, а его нарочитые потуги оградить «предварительное следствие» (это два с половиной года спустя, после того как следователь Александров отпустил всех «обвиняемых» под денежный залог и, прекратив следствие, отправился, по его словам, на Кавказ[160]) от «нарушения тайны» были лишены всякой необходимости разглашением этой самой тайны в те же июльские дни. Да что там Бурцев и что там девятнадцатый год! Ведь и в наши дни почти буква в букву повторяется это самое «предварительное следствие», так до сих пор и не перешагнувшее через тенденциозность и циничные попытки оградить «предварительное следствие от нарушения тайны». К примеру, в журнале «Столица» (№ 1 и № 4 за 1991 год) вся эта покрытая плесенью и давным-давно разоблаченная (в том числе и зарубежными исследователями) фальшивая сенсация подается под тоже далекими от новизны заголовками «Был ли Ленин агентом германского штаба?» и «Родимое пятно большевизма». Да, все это рефрен знакомой песни, запетой в свое время эсерами и кадетами, меньшевиками и бундовцами, монархистами и масонами: большевики — враги русского народа и друзья Германии, они служили Вильгельму и убили Николая. Но подобными откровениями истину не откроешь. До тех пор, пока мы без эмоций и крайностей не сумеем ответить, хотя бы для самих себя, на многие вопросы. К примеру, на такие: почему дочь генерала Домонтовича и жена генерала Коллонтая пошла в революцию, объявив войну монархии и буржуазной республике, войну мировой войне, почему ее сын, юнкер инженерного училища, собрав все свои скудные сбережения, поспешил «выкупать» у следователя Александрова мать-революционерку?[161] Пока мы не ответим хотя бы на эти частные вопросы, нам трудно будет объяснить (в первую очередь самим себе) трагедию последнего русского царя, неудачу Керенского, позицию Ленина и большевиков… Хотя настало время осмотреться вокруг позорче, чтобы разобраться тоже в довольно-таки непростой проблеме — кто же они, эти самые большевики?

6

К материалам предварительного следствия «по делу об убийстве отрекшегося от престола Российского государства Государя Императора Николая Александровича…» судебный следователь по особо важным делам Н.А. Соколов приобщил и «светские мемуары» деревенской девушки и «городской женщины» Матрены Григорьевны — дочери небезызвестного Григория Ефимовича Распутина. В общем, ее судьба — это тоже трагедия, связанная тесно с царской, поскольку отец по царской воле от деревенского подворья ее оторвал, а к царскому двору так и не пристроил — не позволили. Но не об этом речь. А о том, как эта «барышня-крестьянка» тяжко переживала «страшную революцию», которую принесли «ужасные большевики». В дневнике Матрены они представляются чудовищами, кровожадными пришельцами, посланниками ада. Соколов просвещеннее Матрены Распутиной, а поэтому считает, что «большевики — люди, и, как все люди, они подвержены всем людским слабостям и ошибкам…». И все же, не разделяя точки зрения Матрены, что «большевики — дьяволы, звери», Соколов, в общем-то, рассуждает почти что по-матренински: все, кто не укладывается в его монархические рамки, — большевики и большевистские агенты. Та же Матрена наверняка сплюнула бы трижды через плечо и перекрестила бы в страхе и негодовании залгавшегося следователя, если бы услышала, а вернее, смогла бы прочитать в соколовской книге,[162] что ее «святой папенька», который так надежно обеспечивал ее сладкой (по сравнению с деревенской) жизнью и о котором она так убивается, — не кто иной, как агент большевиков, создавший под боком у царя пробольше-вистскую и прогерманскую шпионскую организацию. Но еще больше удивилась бы распутинская дочка тому, что и ее муженька — Бореньку, который как черт ладана боялся не только военной службы, но и всего, что было связано с большевистской смутой, откровенного монархиста, Соколов тоже причислил к их общим врагам. «В декабре месяце 1919 года в г. Владивостоке, — писал Соколов, — был арестован военной властью некто Борис Николаевич Соловьев. Он возбудил подозрение и близостью к социалистическим элементам, готовившим свержение власти адмирала Колчака. Соловьев подлежал суду как большевистский агент…»