Навеки твой - Гюннар Столесен

А я? Я как ветер. Я пронесся мимо, и вряд ли кто заметил, что я был тут. Я задавал свои вопросы, а мне в ответ задавали новые. «Такова любовь, правда?» – спросила она.

Конечно, я был согласен. Любовь – вещь одинокая, как красивый камешек, который ты нечаянно найдешь на пляже и потом носишь в кармане брюк, тех, что редко надеваешь. Но он лежит там в шкафу, и ты знаешь об этом. Он может быть с тобой всю жизнь – от рождения до смерти, – ты и об этом знаешь. Любовь слепа, как камень, и одинока, как пустынный пляж, и ты знаешь об этом тоже.

Я покинул полицейский участок, легкий, как локомотив, и радостный, как осквернитель могил.

42

Будто серая цементная крыша опустилась над городом, и стало неестественно темно. Должен был пойти дождь.

Я быстро шел по набережной к зданию, где всегда находится моя контора, даже если меня в ней нет. Когда я проходил мимо кафе на втором этаже, в нос ударил запах кофе. Но я не позволил себе соблазниться. Я пошел к себе и заперся в конторе. Здесь пахло старой пылью и пересохшим от батарей воздухом. Пахло затхлостью, как в могиле.

– Могила! Пришел труп! – громко сказал я.

Но никто не ответил. Я даже не услыхал эха своего собственного голоса. Я снял куртку и сел за письменный стол. На стене посредине висел календарь с февральским листком. Но у меня не было сил подняться, пойти и сорвать эту февральскую страницу, освободив дорогу марту. К тому же февральская картинка мне больше нравилась. Там была фотография фьорда с запорошенными снегом вершинами гор на другой стороне залива и с голубым-голубым ясным небом, каким его обычно рисуют шестилетние дети.

Я повернулся и посмотрел в окно. Рука всевышнего плеснула пригоршню воды на оконное стекло. На улице было полутемно. Машины двигались по набережной с зажженными фарами, будто их позабыли выключить после тоннеля Эйдсвог. Я видел, как торговцы на площади накрывали свой товар на столах и люди с раскрытыми зонтами спешили под крыши домов.

И вдруг небо разверзлось. Молния разрубила темноту двумя яркими вспышками, загремел гром такой силы, как если бы две горы – Флейен и Ульрикен – столкнулись и рассыпались теперь на тысячи кусочков. Гром гремел, как падающий камень. Стайка белоснежных чаек невидимой рукой была отброшена к острову Аск, и птицы горько плакали над своей судьбой и нервно взмахивали крыльями. На выступ за моим окном сел голубь, поспешил перебраться в уголок и встал там, наклонив голову набок и закрыв глаза, ожидая, когда кончится грохот этого Судного дня, когда всех чистых отделят наконец от нечистых.

И хлынул дождь.

Будто море пошло стеной на город. Дождевые капли – большие, тяжелые и серые – падали не одна за другой, а низвергались каскадом. Они взрывали тротуары и улицы. За секунды они наполнили брезент, которым были прикрыты столы торговцев, и он стал похож на гамаки, а сточные канавки стали похожими на ошалевшие весенние горные ручьи, коричневая бурлящая грязная вода со скоростью урагана устремилась в водостоки.

В течение двух минут улицы опустели, люди жались к стенам, стояли на ступеньках подъездов, в дверях и у входов в общественные туалеты. В магазинах толпился народ, но не за покупками, а прячась от дождя. В кафетериях незнакомые друг с другом люди сидели по четверо за столиками.

Я был в своей конторе и следил за этим представлением. Снова огненным сполохом над городом ударила молния, новые раскаты грома захлестнули все как водопад. Потоки дождя дочиста вымыли улицы, смыв следы прошедшего воскресенья и подготовив город к наступающей новой неделе.

Дождь шел почти полчаса. Молнии замирали и становились похожими на сигналы SOS, подаваемые карманным фонариком со старыми батарейками откуда-то из района Фана. Гром стихал и становился похожим на бурчание в животе у соседа. Дождь едва моросил и серебряным шелком накрывал крыши домов, деревья, горный склон и набережную. Разноцветные зонтики один за другим выбирались из укрытий, лица людей были бледны, но не напряжены, а глаза похожи на вновь зажженные солнца. Все закончилось, и жизнь продолжалась.

Я полистал телефонную книгу, нашел нужный номер и позвонил Рикарду Люсне. Он поднял трубку.

– Люсне? – спросил я. – Это Веум.

– А-а? Добрый день. Спасибо за компанию в пятницу.

Я слушал и представлял его – волк. По-волчьи серые, как сталь, волосы, затаился за своим письменным столом, руки и ноги стальные.

– Я только что разговаривал с Венке. Она не передавала тебе привета, – продолжал я.

– А? Что? Что ты этим хочешь сказать?

– Она просила меня не передавать тебе привет.

– Не передавать?

– Нет. Ей не очень-то понравилось, что ты мне рассказал.

– Я рассказал… А ты что, ей передал?

– Ведь это ложь, не так ли, Люсне? Ты все-таки не спал с ней в прошлый вторник. Тебе это не удалось. На этот раз ты спасовал.

В трубке была тишина. Небо прояснялось пятнами. Дождь совсем перестал.

– Ну так что, Люсне?

– Ну что же, может, и не спал, – произнес он медленно после паузы.

– Но зачем ты врал, Люсне?

Мне хотелось увидеть его, но не было времени ехать так далеко только для того, чтобы увидеть, как глупо он выглядел, когда говорил:

– Ты же знаешь, Веум, как это бывает между нами, мужчинами.

– Да? Нет, нет, я не знаю. Расскажи мне ты, который видел свет и знает женщин.

– Послушай, Веум. Не валяй дурака. Я знаю, что я… Я сам признаюсь, когда делаю глупости. Но иногда трудно удержаться от трепа.

– Не иногда, а чаще всего. Но ты мне все никак не расскажешь, как это бывает между нами, мужчинами.

– Ну что ж. Нет, я не спал с ней. Это правда. Но язык иногда тебя подводит, верно? Бежит на пятьдесят метров впереди. Я рассказал тебе так много. Обо всех Других женщинах и о том, как я был увлечен Венке. Не мог же я вдруг рассказать о своем первом поражении? Для меня это было невозможно, Веум. Я слишком мужчина для этого.

– Значит, она сказала тебе «нет»?

– Да. Она сказала «нет», просто и прямо: «нет». Я спросил, не могу ли войти. И она ответила: «Нет, об этом не может быть и речи, Рикард». Вот и все. Она ответила «нет», и я пошел домой и лег спать.

– И тебе трудно было это мне рассказать?

– Да. Трудно, Веум.

– Как и все остальное, о чем ты умолчал.

– Все… остальное? – Длинная пауза между словами.

– – Да, о твоем сыне. О твоем единственном сыне Юхане-безотцовщине, так сказать, о Юхане Педерсене, которого зовут Джокер. О твоем сыне от женщины по имени Хильдур Педерсен, о твоем сыне, за которым ты следил, пока он рос, и которому помогал все эти годы на расстоянии, только на расстоянии. Почему ты мне не рассказал об этом, Люсне?

– Я… Я… Я не понимаю, какое это имеет отношение. В конце концов, каждый человек может иметь какие-то свои секреты, разве не так?

– Да, если этим он не покрывает убийцу.

– Убийцу? Но это же смешно, Веум. Ты же не думаешь, что Юхан… что он как-то замешан.

– Нет, Люсне. Я не думаю. Я знаю, что это не он. Но дело идет об убийстве и, чем больше деталей будет скрыто, тем труднее установить истину, если вообще существует истина, в отличие от…

– Веум… – У него, видимо, пересохло в горле. – У меня есть деньги, Веум. Я могу заплатить. Если ты только оставишь мое имя в стороне, так, чтобы никто не узнал про Юхана. Я могу…

– А что трагичного в том, что у тебя есть ребенок, рожденный вне брака, тем более в наше время, Люсне?

– Не в этом дело. Но люди хотят все знать, люди скажут, будто я его бросил, будто я виноват в том, что он стал таким, какой он есть.

– Люди скажут… И они, наверное, будут правы, – сказал я.

– Послушай, я не знаю, кто платит тебе гонорары за то, что ты все это раскапываешь, но я думаю, что не Венке. Я готов заплатить свою часть твоего гонорара, Веум, за то, что ты помогаешь ей, если только ты…

Я смотрел в потолок. Там еще не догадались пробить дырку, чтобы через нее бросать золотые монеты мне прямо на голову. Со всех сторон мне обещают деньги, но по какой-то причине эти деньги так и не доходят до моего почтового ящика. Может, что-то не в порядке на почте?

– Мой гонорар уже выплачен, Люсне. У тебя больше нет никаких секретов, которые тебе хотелось бы мне доверить, прежде чем я повешу трубку?

– У меня… нет. Нет, но…

– Тогда всего хорошего. Может, встретимся когда-нибудь на соревнованиях ветеранов. Потренируйся сегодня, Люсне, но не пересекай мои дорожки, хорошо?

– Я…

Но я не стал слушать. Я повесил трубку.

Мне нужно было кое-кому позвонить, сделать очень важный звонок.

Белые пятна на небе расплывались и ширились. Может, и проглянет ясное голубое небо перед тем, как совсем стемнеет.

Я позвонил в рекламное бюро «Паллас» и попросил к телефону Сольвейг Мангер.

– Минутку, – бесстрастно прозвучало в ответ.

Я ждал, глядя на часы. Под треснутым стеклом двигались стрелки. Шел третий час. Солнце двумя снопами пробило где-то далеко у горизонта серо-белое облачное покрывало.