Ветер с Итиля - Андрей Калганов

«А ведь он не за меня боится, – вдруг понял Гридя, разгоняя в стороны волны, – ну, щас тебе будет, давно пора поучить…»

Он набрал побольше воздуха, беспомощно взмахнул руками, будто его кто-то потянул за ноги, и истошно заорал:

– Ой, пусти, пусти!

Принялся молотить руками, то уходя в воду с головой, то появляясь на поверхности. Судорожно хватал воздух, хрипел, будто бы захлебываясь.

– Пособи, Чуек! Кхы-йы-ы-ы… – Захлебнулся, ушел под воду, только руки торчат. Вынырнул. – Пусти, нечистая сила, кхы-йы-ы… – Вздохнув поглубже, нырнул и поплыл к Чуйку, представляя, как перепугается тот…

Шутка была довольно жестокой. Когда Чуек был еще мальчонкой, у него утонула сестра. С тех пор он жутко боялся водяного, русалок и прочих речных жителей. Стоило кому-нибудь из ребятни схватить дурня за ногу во время купания, как тот начинал дико орать и биться, будто его тащит на дно сам речной дядька.

Вообще-то они с Чуйком были приятели, сызмальства вместе. И, как часто случается с приятелями, позарились на одну девку, а та, паршивка, и с тем и с другим была не прочь… С одним в стогу валялась, а другого в лесочке привечала. Вот они и рассорились. Не то чтобы совсем, но прежней дружбы не было. Да и как ей быть-то, когда девку не смогли поделить?

Чуек побелел как полотно. К горлу подступил ком. Надо спасать приятеля, а Чуек стоит столбом, тело как деревянное, шелохнуться не может. Даже крикнуть не может, только рот раскрывает, как рыба.

Сделав над собой страшное усилие, Чуек все же крикнул, как учили деды: «Щоб тебя раскукрыжило через пять колен, щоб тебе в… конь… вставил, рыба-лещ тебе в глотку!»

Водяной, как и обещали деды, испугался, снял ворожбу, столбняк прошел. Рядом на водной ряби покачивалась довольно длинная палка, видно, с того берега, сплошь поросшего лесом, пригнало. Чуек взял палку, как вой берет меч, когда хочет добить ворога. Изготовился. Пущай только схватит его за ногу, враз колом к земле пришпилит. Може, ежели прибьет он водяного, то и Гридю поганый выпустит. Зачем ему, дохлому-то, приятель его. А може, и его сеструху…

Додумать про сеструху Чуек не успел – за ногу что-то потянуло.

– Етить твою в дышло, – выругался Чуек и со всей силы ткнул палкой в воду.

Кажись, попал, у дна чевой-то заворочалось. «Вот силища-то, такого и не враз пришибешь…» Он принялся шуровать палкой, стараясь придавить нежить к речному дну, чтобы опосля врезать ногой. Та крутилась, как сом на остроге, хватала его за ноги, чуть порты не стянула, баламутила воду. «Не уйдешь, поганый, – мстительно шипел Чуек, – неча добрых людей на дно уволакивать…»

Палка вдруг выскочила из рук и ушла под воду. Вода взбурила, со дна поперла илистая муть. Чуек аж всхлипнул от страха и обиды. Он ведь уже почти уходил водяного, как же тот вывернулся?

В голове разом промелькнули истории про то, как речной дядька мучит утопленников, особенно тех, что ему сопротивляться вздумали, – и к мертвым не отпускает, и к живым. Говорят, хуже того мучения нет ничего на свете. Даже когда тебя на кол сажают, и то не так люто.

– Прости, диденько, – залепетал он, – это я не подумамши, не хотел я…

Отфыркиваясь и ругаясь дурными словами, на поверхности показалась… Гридина голова.

– Шовсем шдурел, – зашепелявила голова, – чшуть не убил!!!

Чуек открыл глаза. И правда – Гридя. По лбу приятеля растекалась юшка, под глазом расцвел синяк, и, кажется, пропало нескольких передних зубов.

– А чего?! Я ж тебя спасал!

– Чшаво, чшаво, – передразнил Гридя, – шоображать надо, вот чшаво, дубина ты штоерошовая! За жубы ответишь…

В глазах Чуйка возникло понимание. Вот ведь гад! Он нехорошо усмехнулся и с размаху засветил Гриде в ухо:

– Жалко, тебя копченый не прикончил!

Гридя не стерпел обиды, подсел, уйдя в воду с головой, оттолкнулся ото дна и, выскочив до пояса, обрушил на Чуйка кулак, сверху вниз. Нос Чуйка захлюпал кровью. Гридя не остановился на достигнутом, схватил мерзавца за шею и принялся макать лицом в воду.

– Отцепись, клещ, – орал Чуек, пытаясь отпихнуть взбесившегося Гридю, – утопишь же! – Но Гридя вцепился так, что отодрать его от шеи не было ни малейшей возможности.

Чуек изо всех сил бил Гридю кулаками по ребрам, пихал коленями в живот, но тому все нипочем. Откуда у тщедушного Гриди взялась вдруг такая силища? Правый глаз у Чуйка заплывал, из носа хлестала кровь, губа разодрана, хорошо хоть зубы целы… Неизвестно, что сталось бы с Чуйком, если бы на песчаной круче не показались два здоровенных мужика в бронях…

Гридя наконец отцепился:

– Глянь-ка!

– Сволочь, – прошипел Чуек, затравленно озирая бережок.

Одного он сразу же узнал – Алатор, а вот кто другой?..

– Перунов пошланец, хузарину все кишки выпуштит, – радовался Гридя, – шмотри, шмотри, шо будет…

«Может, дать ему по башке? – уныло подумал Чуек. – Ить, радуется, гнус лесной». Но решил повременить. Потом, когда Гридя поостынет, можно будет расквитаться, а то он сейчас вон какой бешеный…

Хазарин тоже заприметил Перунова посланца и Алатора. И появление этой парочки, по всему видно, его не сильно обрадовало. Он зычно выругался, плюнул под ноги и, отвернувшись от реки, принялся копаться за голенищем.

– Ты между ног поищи, шабака лишайная! – шепелявил Гридя.

– Цыть, дура! – яростно зашептал Чуек. – Не яри, мало ли что…

Хазарин наконец вытянул нож и, выставив вперед здоровую ногу, воззрился на песчаный склон. По склону, цепляясь за корни и камни, спускались две зловещие фигуры…

Глава 3,

в которой повествуется о том, как врачевать коней, и в которой Степан не без основания беспокоится о своем душевном здоровье

Белбородко вдруг осознал, что стоит на пригожем речном бережку со здоровенной шипастой дубиной в руках и с ненавистью смотрит на хромоногого латника, ковыляющего вдоль самой кромки воды. Латник волочил ногу, как пострадавший от немилосердных побоев дворовый пес, и опасливо косился на Степана, явно желая, чтобы тот провалился сквозь землю. В правой руке латник держал саблю, а в левой – внушительного вида тесак. Стоило Степану пошевелиться, как латник напрягался, ожидая, что на него набросятся, и шипел что-то оскорбительно-отпугивающее, но непонятное, потому как не по-русски… Странный тип.

У самой песчаной кручи по земле катался конь и дико ржал. Степан подошел к скакуну. Не повезло бедняге – задняя нога как-то неестественно вывернута. Хотя, кажется, перелома нет – самый обычный вывих, ничего выдающегося. Жить будет, ежели вправить.

Конь попытался встать, но лишь добавил себе страданий. Степан потрепал скакуна по холке:

– Потерпи, родимый, сейчас полегчает.

«Не дело, чтобы божья тварь так мучилась, – подумал Степан, – надо попытаться».

Рауш-наркоз подействовал практически мгновенно, конь даже взбрыкнуть не успел. Белбородко несколько раз сжал-разжал кулак. Вроде бы пальцы не выбил, похрустит и перестанет, вот и ладненько.

Степан как-то шаманил с приятелем по имени Иван на берегу Ладожского озера. Дошаманился до того, что вывихнул оному приятелю плечо. Пришлось лечить. Так что физику вправления сустава Белбородко более или менее представлял.

Резко дернул вверх и чуть в сторону, послышался характерный щелчок – сустав встал на место.

Белбородко похлопал коника по боку:

– Поскачешь еще, приятель. А вот с другими радостями, похоже, хм… придется расстаться. – Меж задних ног, там, где эти самые радости и болтаются, виднелась кровавая лепешка.

– Ну ничего, мерины – они поспокойнее, и в армии их за то больше ценят, и в хозяйстве, так что не пропадешь.

Все то время, пока он пользовал бывшего жеребца, его хозяин проявлял признаки беспокойства, нервически размахивал руками, что-то кричал, но подходить к Белбородко опасался.

Чем больше беспокоился латник, тем меньше он нравился Степану. Что-то знакомое угадывалось в облике, эти порывистые движения, эти гортанные возгласы на чужом языке…

Из памяти стерлись несколько последних часов. Что он помнит? Вот бьется с Алатором на капище… Вот отряд идет под палящим солнцем вызволять стадо…

Что же было потом?

Почему хочется хватить латника дубиной, да так, чтобы голова в задницу провалилась? Почему ноет рука? Как Степан добрался до этого распрекрасного бережка? Жизнь задавала множество вопросов и, по обыкновению, была скупа на ответы.

Странное чувство охватило Степана, будто внутри него кто-то поселился – сидит этот «кто-то» тихо-спокойно и смотрит на мир через Степановы глаза.

Часть сознания жила собственной жизнью, рождая смутные образы. Человек, распятый меж берез… Кривой, бритвенно-острый нож у лица… Отрубленная кисть… Картины вспыхивали и гасли, тут же уступая место другим, которые все более и более походили на творения Иеронима Босха.

Конечно, в этих грезах не было ничего хорошего, СОВСЕМ НИЧЕГО ХОРОШЕГО В НИХ НЕ БЫЛО, но по сравнению со вторым «открытием», которое сделал Степан, они выглядели совершенно безобидно. (Примерно так же, как маниакально-депрессивый психоз по сравнению с шизофренией.)