Подросток Савенко - Эдуард Лимонов

Осторожно, боясь, что кто-нибудь его остановит, Эди движется к источнику своей боли, в сторону Салтовки идет он, лавируя между смеющимися и пьяно ругающимися ребятами, к Светке движется Эди, даже не понимая зачем, но к Светке.

У самой трамвайной линии несколько ребят стоят и на что-то смотрят. В луче фонаря (а у всех тюренцев есть с собой карманные электрические фонари, пробираться ночью в родительские деревянные дома, не включая свет) лежит избитый мужик. Эди на минуту останавливается посмотреть. Мужик лежит на животе, одна его рука неестественно заломлена под живот, другой руки совсем не видно. Пальто его уже не бежевого, но темно-грязного цвета, очевидно, пропиталось кровью. Лица его не видно, вместо же уха и щеки — грязное и кровавое месиво. Мужик не двигается.

— По-моему, — шепотом и озираясь, говорит Эди Сашка Тищенко, с гитарой на спине абсурдно выглядящий в этой ситуации, — Тузик все-таки саданул его в живот штыком. Замочил, наверное…

Помолчав, Сашка продолжает:

— Его уж очень долго били… за нож. Нож у него был. Он Вальке Фитилю руку порезал, ну, ребята и озверели. Цепями били и штакетником. Каждый по разу приложился — много ли надо…

Опять помолчав, Сашка вздыхает и говорит, ни к кому не обращаясь, может быть сам себе:

— Сваливать нужно… Пока мусора не появились. Точно мертвый — не движется, — подытоживает он и выключает фонарь. — Не повезло человеку…

28

Когда Эди добирается до Светкиного дома, стоит уже глубокая ночь. Только найдя себя уже в Светкином дворе, Эди обнаруживает, что он не знает, что дальше делать. Определенного плана у него нет. Пришел он сюда, повинуясь инстинкту. В Светкином же дворе инстинкт оставил Эди-бэби.

Светкины окна выходят не во двор, а на другую улицу. Эди-бэби осторожно, как преступник, хотя чего ему, собственно, бояться, обходит Светкин дом и, отойдя немного от дома, разглядывает Светкины окна на втором этаже. Окна темные. Или никого нет в доме, или те, кто есть, спят.

Вспомнив, что еще два Светкиных окна, а именно — в ее комнате, выходят на другую сторону, Эди огибает дом и разглядывает два других Светкиных окна. Шторы задернуты, но все равно, если бы был свет, было бы видно.

Именно потому, что людская молва утверждает, что Светкина мать проститутка, у них со Светкой на двоих отдельная квартира из двух комнат. Только такой человек, как Вениамин Иванович, может умудриться, будучи мусором, не иметь отдельной квартиры, зло думает Эди об отце. Этой ночью он обо всех зло думает.

«Подняться и позвонить в дверь? — размышляет Эди. — Но если мать Светки дома, то она ужасно рассердится, сейчас, должно быть, уже больше двух часов ночи. Между двумя и тремя часами сейчас, — решает Эди. — А если матери нет, и Светка с Шуриком? — думает Эди. — Что тогда? — Взяв к «Победе» тетрадку со стихами, Эди забыл захватить свою бритву. — С этим Кадиком, стилягой, ну его на хуй! — злится Эди. — Что он будет делать с Шуриком без бритвы? Бить Шурика без бритвы?..» — Эди не знает, он полупьян и не может собраться с мыслями. Эди стоит и смотрит на окна.

К концу второго дня Октябрьских праздников большинство салтовских жителей утомились праздновать и легли спать пораньше — во многих окнах темно — они залиты черным. Но несколько неугомонных компаний еще догуливают праздники — из приоткрытых окон слышится музыка, Эди-бэби краем уха улавливает все то же модное: «Черное море мое… Черное море мое…»

Вернувшись во двор, Эди усаживается за доминошный стол и сидит некоторое время, положив локти на стол и закрыв лицо руками. Голая ветвь большого дерева дрожит на ветру перед фонарем, и потому смазанные тени от ветви, чудовищно увеличенные, все время колышутся на поверхности стола и на Эди-бэби, создавая впечатление, что стол и Эди непрерывно движутся.

Почему-то вспомнив, что у него в кармане лежит «первый приз», коробка домино, Эди вынимает коробку и машинально раскладывает домино по столу. «Убить Светку? — думает Эди. — Убить Шурика? Убить и Шурика и Светку? Никого не убивать?» — думает Эди… Он не боится убить, но его останавливает маленькая техническая деталь: отсутствие бритвы — орудия убийства. Выкладывая домино на стол, Эди внезапно понимает, что он не убьет сегодня никого. Нечем. — А завтра, — думает Эди, — он уже не найдет в себе сил убить Светку, или Шурика, или их обоих. Потому что завтра будет день. А до этого он будет спать. А пока он будет спать, самая решительная часть его боли выйдет из него и останется только та боль, с которой ему придется жить.

Глупо, думает Эди, глупо было не взять бритву. Из-за того, что взял тетрадь со стихами, оставил бритву дома в пиджаке. Дурак, с горечью думает Эди, потому что ему хочется поступить так, как его обязывает тюренский и салтовский неписаный закон. Эди хочется убить. Ребята, шпана — общественное мнение — оправдает его за это убийство, он будет долгое время героем для ребят, потому что он поступил «как надо». Расстрелять его не расстреляют, он малолетка, но дадут самое большее пятнадцать лет, больше наказания в Уголовном кодексе нет. «Мудак! — шепчет Эди. — Всегда был и будешь мудаком», — обращается он к самому себе.

Что-то с ним не то, думает Эди. Наверное, он все-таки особый, другой, чем ребята. Это, в сущности, очень трудно определить — другой ты или такой же, как они, потому что в чужую шкуру влезть невозможно. Конечно, ребята не пишут стихов, не умеют, но то, что Эди умеет писать стихи, вовсе еще не свидетельствует, что он не такой, как все. Но если бы он был такой, как все, он бы ебал Светку. А он не ебет…

В одном из подъездов Светкиного дома, в том, который посередине, не в Светкином, слышны шаги, кто-то спускается по лестнице. Когда спускающийся, посвистывая, вываливается на улицу, Эди узнает его — это Гарик. Ничего удивительного в присутствии здесь Гарика в три часа ночи нет, его Ритка живет в одном доме со Светкой.

— Здравствуйте, поэт, — церемонно приветствует Гарик Эди, узнав его. И, увидав на столе домино, качает головой и, поднеся палец к виску, выразительно крутит пальцем…

— Чокнулся? Совсем? Сам с собой в домино играешь среди ночи?

— Светку жду, — говорит Эди.

— А разве она не дома? — удивляется Гарик. — Мы когда с Риткой пришли, я ее во дворе встретил, она домой шла.

— Одна? — спрашивает Эди. Сердце его замирает. Он так хочет услышать от Гарика в ответ «одна».

— Нет, — говорит Гарик неохотно. — Не одна. С этим вашим приятелем, как его — Иван… что-то… Иванковский?.. — неуверенно спрашивает Гарик.

— Иванченко, — сурово поправляет его Эди. — Только он не мой приятель. Он Светкин приятель. Давно ты ее видел?

— Не знаю… полчаса назад, час? — пожимает плечами Гарик. — А вы что же, разругались? И к Плотникову не пришли, все вас ждали, — говорит Гарик.

— Ну, как было? — для приличия спрашивает Эди. На самом деле ему все равно, «как было», и он ждет, чтобы Гарик скорее ушел, чтобы подняться к Светке. И… что «и», Эди не знает. Вбежать в квартиру, оттолкнув Светку… и, может быть, задушить этого Шурика, чтоб его никогда на земле и не было…

Однако от Гарика не так легко отделаться. «Морфинист» любит бродить ночами, попиздеть тоже любит.

— Весело было, — говорит Гарик. — И твоя подруга Ася была… Плохо выглядела, — констатирует Гарик.

Он любит, чтоб все плохо выглядели, только он и Ритка хорошо. Гарик сука и корчит из себя аристократа, хотя мать его всего-навсего медсестра, даже не доктор. Из-за того, что мать его медсестра, Гарик и сделался морфинистом. Мать его ходит по домам к очень больным и делает им уколы морфия, чтобы снять боль. Потому ампулы с морфием в доме никогда не переводятся. Только недавно мать Гарика обнаружила, что сын ее ворует у нее ампулы и колется морфием уже несколько лет.

Почему она раньше этого не замечала, Эди понятно — он знает истеричку, мать Гарика, ее саму следует каждый день колоть морфием, такая она дерганая. Куда уж ей ампулы с морфием считать, ей бы успокоиться хотя бы… Теперь Гарик вынужден доставать морфий другими путями. Покупать. И потому ему всегда очень нужны деньги. Один раз Гарик-морфинист даже участвовал с ними — Костей, Эди, Ленькой Тарасюком — во взломе магазина. Толку от него было мало.

Гарик, к ужасу Эди, садится с ним рядом на лавку и тоном заговорщика вдруг требует:

— Покажи мне свою левую руку.

— Зачем? — досадливо спрашивает Эди.

— Я теперь умею гадать по руке, — говорит Гарик. И, не спрашивая Эди, хватает его левую руку и вглядывается в ладонь…

— Ну и рука у тебя, как у обезьяны! — замечает Гарик. — Старая какая-то. Ладонь ужасно старая.

— Ты гадать взялся или критиковать меня будешь? — спрашивает Эди. Его очень интересует собственное будущее, всегда интересовало, тюренские цыгане много раз хотели ему погадать по ладони, но он отказывается. Вениамину Ивановичу как-то цыганка нагадала, что жена у него будет Рая, вот у него уже шестнадцать лет как жена Рая. Эди-бэби не хочет жену Раю.