Год любви - Пауль Низон

Почему же, сказал я, на вид вполне приличный парень. Ах, возразила она, не переставая жевать, он такой… не люблю я его, и точка.

А я сквозь блестящую материю ее платья чувствую гладкое тело, моя рука вспоминает, в этом прикосновении интимность и близость, я припоминаю, как мы сидели здесь раньше, а напротив этот старик, которого Кэти называла папочкой всего заведения, он приходит еженедельно и больше всего любит, когда его поглаживают языком за ухом, это его возбуждает, сказала она тогда и предложила потанцевать с ней, мы танцевали, тесно прижавшись друг к другу, не отходя от стола, на одном и том же месте, чтобы он не терял нас из вида, это ему нравится, сказала она, почему бы не угодить старику.

Позже, когда я уже простился с ней, но еще оставался сидеть за столом, Кэти все же пошла к тому парню в макинтоше, работа есть работа, и когда этот тип — в профиль он выглядел так, словно был вдрызг пьян или погряз в глубокой меланхолии, — когда этот тип начал водить языком по ее щекам, волосам и горлу, она мне подмигнула. Она позволяла ему делать с собой все что угодно и при этом не спускала с меня глаз.

Мне нравится в такого рода отношениях, весьма легких, даже легковесных, их доверительность. Я люблю заключенное в них чувство какой-то замысловатой солидарности, так как здесь, где царит продажность, оказываемые тебе знаки эксклюзивного доверия сразу же приобретают характер весьма изящной игривой любезности. Я всегда по-особому относился к так называемым девушкам легкого поведения, видя в них своих союзников. Иногда я спрашиваю себя, когда это началось.

Я всегда был окружен женщинами, я вырос в доме, где царили женщины, моя мама, моя сестра, мои бабушка и двоюродная бабушка, наша служанка; а с тех пор, как мы превратили свой дом в пансион, в первую очередь в пансион для студентов, под одной крышей с нами постоянно жили и особы женского пола, и некоторые из них весьма сильно возбуждали или влекли меня. Особенно одна, ее звали Колетта, и едва мне на ум или на язык приходит это имя, как я сразу же вспоминаю еще одну личность, молодого человека, его — звали Герхард Куммер, вероятно, их связывало что-то общее.

Герхард Куммер был очень спокойный и в то же время очень строптивый парень, ему не исполнилось еще и двадцати, он работал корректором в какой-то типографии, но тянулся к чему-то более высокому. Он вырос в деревне и, кажется, пока еще недолго жил в городе, когда появился в нашем пансионе, новичок, он старался держаться с достоинством, это было видно и по его внешности, и по его поведению, я думаю, он хотел придать своей манере держаться оттенок светскости. У него была привычка ловить меня на лестнице и втягивать в обстоятельную беседу; при этом он употреблял комичные обороты речи. Он начинал примерно так: «хм, что я хотел сказать» или «хм, тут у меня возникла мысль», «хм, я только что подумал вот о чем, хм», при этом он обыкновенно придавал себе важный вид, уж и не знаю, кто ему в такие моменты служил образцом, он переступал с одной ноги на другую, и самым странным было то, что он смотрел при этом мне в живот, его глаза, словно два жука, обследовали область моего живота, что мне было крайне неприятно, кроме того, во время разговора он имел обыкновение не открывать рта, вследствие чего произносил свои монологи сдавленным голосом и в нос. Вначале я бывал нетерпелив, даже несдержан, я терпеть не мог этих его выраженьиц, кроме того, я заметил, что он был о себе очень высокого мнения. Герхард Куммер много читал, тут не могло быть никаких сомнений, к тому же он постоянно напоминал об этом да и вообще любил порассуждать, ссылаясь на прочитанное, что, естественно, лишь затрудняло разговор, он читал как классиков, так и научную литературу о всякого рода таинственных явлениях, кажется, он больше всего интересовался оккультизмом. То, что он мог быть не просто хвастуном, занудой или неотесанным сектантом, а всего лишь молодым человеком, испытывающим большие трудности, страшно одиноким молодым человеком, искавшим таким образом общения, мне и в голову не приходило, иначе бы я держался с ним менее холодно. Но в конце концов попытки Герхарда Куммера установить контакт, добиться сближения со мной увенчались успехом, и способствовало этому появление новой пансионерки, которой мы оба очень заинтересовались.

Новенькую звали Колетта, в один прекрасный вечер она появилась в нашей квартире, было уже поздно, с обеденного стола, с table d'hôte, уже была убрана посуда, дело было зимой, я увидел, как она разговаривает с мамой за длинным обеденным столом при свете лампы, я случайно застал их за этим разговором; проходя мимо, я услышал голоса, нет, услышал голос, мне незнакомый, и мельком заглянул в комнату.

Глаза у нее были какие-то кошачьи, подозрительные и влажные, таких я никогда раньше не видел, и от нее сильно пахло пудрой и духами или, точнее, смесью пудры, духов и эротики. Широкий рот, полные, влажные губы вкупе с такими же влажно мерцающими слипшимися кошачьими глазами и, этот странный запах придавали ее лицу выражение неотразимой сексуальной притягательности. Она сидела, лениво погрузившись в себя, с отсутствующим видом, бездумно, с нами было только ее тело, казалось, в жизни она вообще обходится без всяких там мыслей, довольствуясь только своей плотью.

Должно быть, на маму она произвела точно такое же впечатление, я заметил это по ее неодобрительной, более чем сдержанной реакции; но Колетту, похоже, это нисколечко не смущало, она почти не поднимала на маму глаз и говорила тихим, сонным голосом себе под нос. Она получила свою комнату, свое место в нашей квартире, в нашей повседневной жизни, в нашем пансионе, мы тогда зависели от жильцов, времена были далеко не благоприятные.

Прошло совсем немного времени, и господин Куммер завел разговор о новенькой, и из его тирад на лестничной клетке, произнесенных сдавленным голосом и оснащенных массой совершенно ненужных общих мест, я узнал, что он тоже интересуется своей новой соседкой. Герхард Куммер был явно взволнован, она возбуждала его, он особенно напирал на то обстоятельство, что она ведет слишком активную половую жизнь. Я знал, что у нее есть друг, крепкий, даже жестокий, на вид хвастливый парень лет тридцати; но Куммер утверждал, что любовными услугами Колетты пользовалось еще немало людей. Я был озадачен не столько самим фактом, сколько тем, откуда все это Куммеру известно. Каким образом он все это узнал, думал я, и после нескольких попыток уйти от ответа ему все же пришлось признаться, что он был очевидцем ее похождений. Очевидцем? У него такая привычка — забираться на кромку крыши перед окном Колетты, когда к ней, приходят посетители, и подсматривать. Мой интерес к этому пансионеру и детективу сразу возрос. А я-то считал его провинциалом и тихоней! Когда мы сошлись поближе, я узнал, что по ночам он гуляет по крышам, что, возможно, он сексуально озабоченный, но в любом случае любопытный молодой человек, вуайерист, делал он это преднамеренно, с умыслом, и в то же время неосознанно, ибо, как потом выяснилось, был лунатиком. Однажды вечером или ночью соседи обнаружили его слоняющимся по крышам и оповестили полицию. Последовал разговор с мамой, вызвали его родственников, посоветовались, и вскоре он от нас съехал. Одновременно он отказался от своей работы корректора, просто бросил ее, а мне сказал, что собирается поступить на вечерние курсы, денег он накопил достаточно, и тогда кое-кто узнает, что тот самый Герхард Куммер получил диплом учителя начальной школы и даже женился. И в самом деле, потом его можно было увидеть под ручку с женой, респектабельная молодая пара, которая чинно возвращается домой после концерта или доклада, но все это было позже, мы, во всяком случае, потеряли его из вида.

А Колетта осталась. Я был гимназистом и в общении с женщинами был еще неопытен, но эта чувственная особа прямо-таки околдовала меня, я просто с ума сходил по ней. Чтобы быть поближе к ней, я придумывал все новые и новые поводы, и в конце концов между нами возникло некоторое доверие, скорее наигранные, чем настоящие приятельские отношения, за которыми таилась тревожная напряженность, во всяком случае, с моей стороны. Эти отношения позволяли мне не просто останавливаться в дверях ее комнаты, когда я звал ее к столу или к телефону, но и входить к ней. Однажды вечером я под каким-то предлогом зашел в ее комнату, Колетта была в неглиже, она как раз занималась своим телом, и я сразу почувствовал, что она настроена мягче, податливее по отношению ко мне, чем обычно, должно быть, ее бросил или обидел друг. Мы постояли некоторое время, я в смущении, она потому, что мое присутствие мешало ей ухаживать за своим телом, мешало ложиться в постель. Я собрал все свое мужество, ведь я был моложе ее и неопытнее, вот почему она до сих пор легко держала меня на дистанции, но в тот вечер она казалась другой, мягкой, нуждающейся в поддержке. Она, правда, уклонялась от моих приставаний, но уклонялась так, что еще больше распаляла меня. После неуклюжей попытки обнять ее я стал гоняться за ней вокруг стола и по комнате, пока наконец мы не рухнули вместе на кровать —»не помню, по моей инициативе или по ее — и я не растянулся на ней во всю длину. Вся обмякшая, казалось, созданная для этой постели и ни для чего другого, пахнущая пудрой и сексом, всеми порами своего тела посылающая тысячи призывных сигналов моему мужскому естеству, податливая в этот момент Колетта лежала подо мной, я прижимался к ней, целовал ее лицо, гладил волосы, лицо мое налилось краской, я, должно быть, страшно сопел, но тянулось это слишком долго, дело не двигалось с места, Колетта мне не помогала, и мы в конце концов устали. Она обеими руками взяла мою голову, погладила меня по лицу, как гладят ребенка, а не мужчину, и с материнским вздохом отодвинула меня в сторону. Тем самым я упустил свой единственный шанс и никогда больше не был с ней так близок. Даже когда при случае я пытался обнять ее, она мягко, но решительно отстраняла меня, возвращая в царство детей и мальчишек.