Древний Рим: мечта о золотом веке - Юрий Чернышов

При этом новая религия, подобно официальной пропаганде, тоже несла в себе элемент «осуществленной утопии» — но такой, которая была противопоставлена официальному «золотому веку». Считая этот век «веком Сатаны», христиане пытались на практике, в собственном образе жизни, воплотить принципы той новой морали, которые, по их убеждению, делали их достойными грядущего царства Божьего.

Таким образом, утопия тогда не только не погибла, но и, пережив кризис, совершила величайший прорыв в своем развитии. С учетом этого исторического опыта можно сказать, что было бы настоящей утопией говорить сейчас о приближающемся «конце утопии». Кризис утопии не есть ее смерть, и в новых условиях утопизм лишь принимает новые формы: идеализация настоящего переходит в идеализацию прошлого, негативное восприятие действительности сочетается с поиском новых «национальных» идеалов и т.д. При этом утопия, как и многие столетия назад, продолжает быть для одних людей избавительной надеждой, а для других — оружием в политической борьбе и средством достижения своекорыстных целей.

Утопия живет и развивается по не зависящим от нашего желания законам, и поэтому было бы целесообразнее не «отпевать», а изучать ее, чтобы по возможности не только избегать действия заложенных в ней разрушительных потенций, но и обращать во благо ее позитивные функции.

Утописты всех времен и народов, несмотря на существующие между ними различия, имели и имеют много сходного в самом стиле мышления, в самих способах обоснования своих идеалов. Утопическое сознание закономерно появляется на определенной ступени развития человеческого общества и исторически следует за мифологическим сознанием.

Утопия занимает как бы промежуточное положение между мифом и наукой, включая в себя их элементы и придавая им новое, присущее только ей звучание. Особенно важен тот факт, что утопия по своему происхождению и ряду функций множеством нитей связана с мифом.

В первой части книги было показано, как процессы переосмысления мифов о «жизни при Кроносе» и о «Сатурновом царстве» способствовали возникновению и развитию под мифологической «оболочкой» различных концепций с утопическим содержанием. Теперь можно констатировать, что в эпоху Империи с распространением разнообразных политико-исторических интерпретаций мифа, основанных не на понятии «род», а на понятии «век», данные процессы приходят к логическому завершению. От мифа, по сути, остается только символ счастливой эпохи, яркий образ, с помощью которого получают выражение теории самого различного содержания.

Миф о «золотом веке» стал исходным пунктом и концентрированным выражением античной утопии. Именно в нем нашли отражение наиболее универсальные, «общечеловеческие» запросы, и именно он, связанный своими корнями с древнейшими фольклорными мотивами, в яркой и образной форме давал общепонятное и общеприемлемое представление о блаженной, «райской» эпохе.

Отсутствие поначалу детализированных описаний способствовало сохранению привлекательности этого образа для самых широких слоев населения. Впоследствии же, по мере конкретизации и наполнения различных трактовок мифа «идеологическим» содержанием, на этой основе появилось множество разнообразных утопических концепций, общим для которых нередко оставалось лишь использование ими «оболочки» одного и того же популярного мифа.

Учитывая это, не стоит пытаться давать обобщающие определения всех связанных с мифом идей как «коммунистических», «социалистических», «эгалитарных», «анархических» или каких-либо еще. Некоторые элементы этих направлений общественной мысли можно обнаружить в античных описаниях «золотого века», однако все эти элементы, если их произвольно вырвать из контекста античных реалий, тут же теряют первоначально вложенный в них смысл, приобретают несвойственное им современное звучание. Овидий, например, при таком подходе может показаться ревностным «коммунистом», Сенека — не менее ревностным «анархистом», хотя и тот и другой использовали утопические идеи скорее лишь как удобный материал для обличительных проповедей против «упадка нравов» в современном им Риме.

Иногда говорят о том, что римляне придавали своим описаниям «золотого века» более явный, чем у греков, «коммунистический» акцент{49}. В какой-то мере с этим можно согласиться, однако главное объяснение такой особенности следует искать в самой специфике римского общества. Дело в том, что в римской гражданской общине особенно важная роль принадлежала общинным традициям и общественной собственности (в частности, на «общественную землю»). Стремительное размывание этих патриархальных основ в конце Республики — начале Империи не могло не вызвать общественной реакции, выразившейся в идеализации любых проявлений коллективизма, в резком осуждении имущественной дифференциации, накопительства, роскоши, индивидуализма и «упадка нравов».

Не лишним будет заметить, что и в XX веке «антирыночная» утопическая реакция в большей или меньшей степени была свойственна всем обществам, в которых сохранилось сильное влияние общинно-патриархальных традиций. Именно там и были предприняты попытки ценой огромных жертв «обогнать историю», осуществив утопию на практике. Одновременно с ускоренным созданием промышленной базы и милитаризацией экономики в этих странах под идеологическим прикрытием «передовой теории» произошла реставрация многих докапиталистических порядков. Архаизмы проявились в тотальном ограничении гражданских свобод, в широком использовании методов внеэкономического принуждения, в регламентации всех сфер жизни, в деспотическо-бюрократическом режиме правления, в полурелигиозном культе правителей, в монопольном господстве одной идеологии и т.д.

Новое заключается в том, что научно-технический прогресс принес множество средств манипулирования обществом (телевидение, радио, газеты, кинофильмы, Интернет и т.д.). При ограничении демократических свобод этим обществом возможно управлять как единой машиной. Это, собственно, и было мечтой многих (начиная с Платона и Кампанеллы) утопистов предшествующих эпох, еще не располагавших техническими средствами для проведения масштабных социальных экспериментов. Теперь такие средства появились, и поэтому утопия по своему потенциалу может быть сопоставлена с ядерной энергией.

Осознание того, что утопия — это не только красивый вымысел, но и реальная сила, способная оказывать мощное воздействие на ход истории, широко распространяется именно с середины XX века — времени начала бурного развития научно-технической революции и одновременного полного или частичного краха многих тоталитарных режимов. Не случайно традиционные утопии в литературе все больше вытесняются антиутопиями. Именно поэтому известный историк М. Финли, сравнив сатиру Аристофана со знаменитыми антиутопическими романами О.Хаксли и Дж. Оруэлла, пришел к выводу: если в древности Утопия была объектом насмешек из-за ее несбыточности и нелепости, то современным сатирикам уже не до шуток. Напротив: «они атакуют Утопию потому, что в действительности она возможна и достижима, потому что впоследствии она может превратиться для них в Дистопию, противоположность Утопии»{50}.

Возникает вопрос: в чем же сила вечно возрождающейся утопии? Ответ дает сам образ «золотого века», отразивший в себе многие особенности утопического мышления. Это резкое разделение многообразного мира на «белое» и «черное», на «правду» и «кривду», на «наших» и «не наших». В вожделенном «золотом веке» утопист, как правило, помещает все недостающие ему «плюсы», оставляя на долю ненавистного ему «железного века» одни только «минусы».

Сила утопии — в абсолютизации мечты. Она придавала и продолжает придавать утопическим идеям взрывоопасную мощь в периоды кризисов, в периоды бедствий и социальной напряженности, когда возникает соблазн разрубить «гордиев узел» накопившихся противоречий и проблем одним решительным ударом. Харизматический лидер, пообещавший, что вслед за таким сокрушительным для старого мира ударом тут же наступит счастливый новый мир, получает от идущих за ним масс санкцию на применение любых средств для достижения «великой и светлой цели». Утопизм тогда превращается в реальную мощную силу, которая с одинаковым успехом может быть использована и для разрушения, и для созидания.

Сила утопии — в привлекательности мечты. Широко распространившаяся уже в древности идея близкого «конца истории», идея грядущего прекращения всех бедствий и наступления «райского» блаженства для всего человечества оставила глубочайший след в истории. О значении этой идеи проникновенно писал Ф.М. Достоевский: «Золотой век— мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть»{51}.