Аслан и Людмила - Дмитрий Вересов

— Алексея Алексеевича нет и в ближайшее время не будет, — ответил Борский с интонациями Людмилы в голосе. — Он сейчас отдыхает в Крыму. Прошу прощения…

Девица лукаво посмотрела на Алексея и спросила:

— Ведь это вы, господин Борский? Не обманывайте меня. Ведь у меня есть даже ваш фотографический портрет… Сейчас…

Она наклонилась и стала рыться в сумочке, которую можно было бы назвать дамской, если бы не ее внушительные размеры.

— Отойдите, вы заслоняете мне свет, — приказала она, и Борский невольно подчинился.

Девица извлекла из сумки листок плотной бумаги. К удивлению Алексея, это была старенькая литография, изображавшая горца в мохнатой шапке и бурке, скакавшего на лошади на фоне заснеженных вершин.

— Нет, это не то… Сейчас, господин Борский… Где же вы? Куда вы провалились?

— В преисподнюю, — грустно улыбнулся поэт.

— А! Нашла. Вот вы — молодой, красивый и очень талантливый.

— Откуда это у вас?

— Купила в Ставрополе, в книжной лавке. Мой батя вас немного помял. Видите трещину на снимке поперек лба? Но ничего. Зато я вас вот нашла живого…

— Да, живого. А то могли б не успеть. Я спрашиваю не про фото, а про этот рисунок, литографию. Откуда у вас этот горец?

— Так все оттуда же. В лавке книжной и купила, в Ставрополе. Там много всякого такого продается.

— Погодите, так вы сюда из Ставрополя?

— Не, я из станицы Новомытнинской. Терское казачество… Слыхали?

— Вот как! Вы с Терека! Удивительно! Так проходите! Что же я держу вас на лестнице? С самого Терека? Удивительно!

— Что же тут удивительного? — говорила девица, бойко заходя в квартиру Борского. — Тут Нева, там Терек. У вас туда вода бежит, у нас — сюда, значит. По всей России реки до самого Северного Кавказа. И ничего удивительного…

— Прошу прощения, я не спросил вашего имени…

— Катерина Хуторная.

— А по батюшке?

— Катерина Михайловна по батюшке… Борский засуетился, пригласил девушку в гостиную, бросился разогревать чай.

— Вы извините, я вторую неделю без прислуги…

— А на что нам прислуга, Алексей Алексеевич? Мы и без прислуги управимся. Где тут у вас кухня? Показывайте, показывайте… Вы — знаменитый российский поэт, вам по-бабьему стряпать не положено. А нам, казачкам, это привычно и положено… Идите пока, попишите какие-нибудь великие стихи!

— Так вы, Катерина Михайловна, думаете, что поэт вот так захотел и пошел писать стихи? В любое время, как лесоруб или косарь.

— Косарь в любое время не косит, а только после Петрова дня…

— Хорошо, как любой работяга. Так? Думает: дай-ка сейчас великий стих напишу. Идет и пишет.

— А что? Разве не так?

— Вы прелесть, Катерина Михайловна, — обрадовался Борский ее наивности.

Ему было с этой странной провинциальной девицей легко и просто. Все, что было нанесено за многие годы, что усложнило и запутало жизнь, показалось ему сейчас пустым и никчемным. Все теперь было… как чай заварить.

— Ой! Ведь вы надо мной смеетесь, Алексей Алексеевич, — сказала девушка, глядя на него, как он только что рассмотрел, даже не голубыми, а темно-синими глазами. — Я какую-то глупость сейчас сказала, а вам весело. Я же в Петербурге первый раз, да я и в Ставрополе была первый раз. И сразу же так повезло — вас вот купила…

— Так вы и стихи мои читали?

— А как же! Читала. «Лошадку», «Галку посреди двора», «Медвежонка».

— Это же все детские стихи!

— Наш хорунжий в школе учительствовал, так я там и читала. Но я еще в Ставрополе вашу книжку купила. Всю в поезде прочитала.

— Понравилось?

— Еще бы! Красиво так вы пишете, что дух захватывает. Алексей Алексеевич, откуда вы такие слова красивые берете? И еще так непонятно у вас получается. Вот мне бы так научиться писать — непонятно, чтобы никто ничего не понял, а подумал: вот ведь как красиво пишет, а я тут дурак дураком сижу…

Борский с грустной улыбкой посмотрел на Хуторную.

— Катерина Михайловна, правильно ли я вас понял? Неужели вы тоже больны тем же недугом?

— Каким, Алексей Алексеевич, недугом? Да я — девушка здоровая. Об меня батяня слегу обламывает, а мне хоть бы что.

— Да я про тот недуг, который называется поэзией, смешной вы человек. Вы тоже пишете стихи? Признавайтесь!

— Пишу, Алексей Алексеевич, за что и терплю от родителя своего.

— Что же, вас отец наказывает за стихи?

— Бьет всем, что только под руку попадет… Только мы, казачки, народ крепкий. Не справился он со мной. Вот послал в столицу, пробовать. Может, говорит, из меня толк выйдет? Я же до вас с просьбой, Алексей Алексеевич. Вы прочтите мои стихи. Скажите мне честно — понравится вам али нет? Давайте сначала чаю попьем или сначала стихи?

— Сначала стихи, Катерина Михайловна. Вначале было слово…

Борский впервые держал в руках стихи, за которые автора били. Не за содержание, а за стихи сами по себе. Били вожжами, сапогом, кулаком, нагайкой. Вот в этом месте и был нанесен неожиданный удар в спину. Здесь скользнула рука вверх, а сюда упала слеза. От боли или от обиды…

— Посмотрите, посмотрите, что написал Алешенька! Какая прелесть! Вы только послушайте!

Распахиваются двери. Мама бежит с листком бумаги в руках. Она показывает первое его стихотворение про Зайкины сайки вcем-вcем: дедушке, бабушке, папеньке, гувернантке, кухарке… Все читают, слушают, кричат и бегут теперь за маменькой. Это был его первый успех, наверное, самый большой за всю его жизнь.

Бедная девушка… Несчастный человек… Или на оборот?..

— Что же вы молчите, Алексей Алексеевич? Вам понравилось?

— Нет, Катерина Михайловна, — ответил Борский сокрушенно, — не понравилось.

Алексей Борский не умел врать ни в жизни, ни в поэзии. Он увидел, как задрожали ее полные губы, как увеличились словно под линзами синие глаза.

— Не понравилось, совсем не понравилось… Это очень плохие стихи… Это даже не стихи вовсе, Катерина Михайловна…

— Не понравилось… Совсем не понравилось… Не капельки не понравилось, — она плакала, уронив голову на руки.

Борский присел рядом. Осторожно положил руку на ее голову.

— Катя, Катенька, не плачь, — говорил он, сам готовый разрыдаться вместе с девушкой, — не о чем плакать. Не стоит поэзия твоих слез, одной слезинки твоей не стоит. Мне надо плакать, Цахес надо плакать, Гумилеву, Андрею Белому. Плакать, что нет ничего в нашей жизни, кроме стихов, а все остальное — только мучения, судороги, боль. Ведь завтра может оказаться, что все это тоже — не поэзия, не искусство, а просто игры символистов, акмеистов, футуристов. Одно только кривляние на потеху себе и публике. И ведь забудут тогда, еще при жизни забудут, завтра же забудут. А мы за эти забытые строчки себя мучили, родных изводили… Так, может, вожжами — это не так плохо?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});