«По полю танки грохотали…». «Попаданцы» против «Тигров» - Сергей Константинов

Июль сорок третьего. Германия. До Берлина – практически рукой подать. Июль сорок третьего – на год и десять месяцев раньше, чем на самом деле! Хотя теперь «на самом деле» акт о капитуляции Германии будет подписан не второго мая сорок пятого, а буквально через несколько дней. Победа! Победа… И в том, что она придет раньше, есть и моя заслуга. Может, не очень большая, но – есть. В этот раз – точно есть! В этот раз…

Я хорошо помнила свой первый бой в этой реальности. Все, как обычно: смесь эйфории, ощущения собственной всесильности, непобедимости, бессмертия – и грязь, пот, вонь, кровь, ошметки человеческих тел, искореженные деревья, разрушенные дома, горькие и одновременно злые слезы, когда хоронишь своих…

Потом – короткая передышка для зализывания ран, и – дальше. На который день я почувствовала, что что-то не так? Наверное, только спустя неделю, а может, даже больше, я затосковала. По родителям, по Виктору, даже по Анатолию Андреевичу. Мне безумно захотелось вернуться домой. Хотелось узнать, есть ли какие-то известия об убийстве Сильвестра. И я попыталась. Попыталась вернуться. Хотя и корила себя за малодушие, но оправдывала свое желание тем, что я вот только на чуть-чуть… вот только маме позвоню… и сразу – назад, сюда, в это же самое время. Но у меня ничего не получилось. Раз, второй… Когда я попробовала в третий раз – и с тем же нулевым результатом, я запаниковала. И напилась. Нам как раз выдали полагающуюся водку, а старшина из взвода снабжения раздобыл спирт… Так плохо мне не было ни до того, ни после, хотя, надо признаться, выпила я куда больше, чем могла бы в своем, женском теле. Потом я с кем-то подралась, что-то кому-то доказывала, рассказывала о том, как попала сюда – хорошо, что это приняли за пьяный бред, – искала других таких же игроков… Кажется, даже пыталась застрелиться, по пьяни предположив, что, застрелившись, попаду в родное мне время.

Помню только возникшее надо мной суровое бритое лицо – шрам, пересекающий щеку, делал его еще более отталкивающим. Наш особист, мрачный тип, всегда державшийся особняком, которого мы все избегали и даже в какой-то мере побаивались, навис надо мной, а потом сухощавая, но сильная рука ухватила меня за ворот и, резко дернув, подняла в воздух. Я не касалась ногами земли, чувствуя себя котенком, которому мама-кошка устраивает взбучку, а особист тряс меня и не кричал, не говорил даже – шипел:

– Ах ты ж, сучонок поганый! Ах ты ж рыло …ое! В рот тебе твои портянки!

Лицо его оставалось белым, шрам же налился багровым. Смотреть на него было тяжело, и я зажмурилась. Он же, продолжая трепать меня туда-сюда, говорил:

– Ты ж что такое удумал, поганец! Дезертирировать вздумал?! Ты на себя руки наложить решил? Или ты всех друзей своих угробить вздумал?! Сейчас, когда каждый человек на счету?! Да ты Родину предаешь, … малолетний!

Именно это слово и привело меня в норму – «дезертировать». И ведь и вправду, я – дезертир! Я, бившая себя кулаками в грудь и обещавшая отдать все для того, чтобы изменить ситуацию в родной стране к лучшему. Нервы у нее, видите ли, не выдержали! А как все остальные – те, которые родились в этом времени и которым некуда удрать – как собиралась удрать я?

И потом, с чего я вдруг решила, что, застрелившись, вернусь домой? Может быть, я застряла тут навсегда? И, погибнув здесь, не сумею вернуться – и мое тело там тоже умрет?

Два месяца мне было тошно, а потом… Время шло, и предыдущие двадцать пять лет жизни стали казаться нереальными. Словно я когда-то смотрела интересное кино, когда-то давно, и фильм, несмотря на всю свою увлекательность, стал подзабываться. Пожалуй, единственными яркими пятнами на блекло-сером фоне воспоминаний оставались родители и Виктор. В которого я, кажется, все-таки втюрилась. Говорят, что расстояние – лакмусовая бумажка для чувств: сразу становится ясным, есть ли они на самом деле или просто выдумка, обман. Между нами было не расстояние – время. Больше семидесяти лет. Да и вообще смешно – я-то сейчас мужик… Впрочем, я уже настолько привыкла к своему новому телу, мужскому, что уже порой начинала сомневаться, была ли я когда-то девушкой Натальей, родившейся в начале двадцать первого века, или – все это бред, привидевшийся мне однажды в госпитале после тяжелого ранения?

Единственное, что я вообще могла сделать – это попытаться как-то разыскать других игроков. Хотя бы одного – найти и попросить, чтобы как-то связался с Виктором… Угу, Виктор сидит в бункере, с ним фиг свяжешься. С родителями? А что им можно передать? Что их дочь застряла в сорок втором году?! А по поводу моего, гм, тела их, наверное, уже поставили в известность…

Но все равно, хотя бы убедиться в том, что все это – не бред! Только вот, как искать? Нужен какой-то условный знак, только какой? Можно написать что-то на танке, как польские танкисты написали в книге – «Рыжий». Написать-то можно, а что? Что-нибудь такое, что ничего не говорило бы моим теперешним современникам, зато имело бы смысл для современников бывших?

В голову, как на зло, ничего не приходило, пока однажды мехвод соседнего танка, простуженный и, как следствие, основательно гундосый, не пришел за какой-то консультацией к моему механику и не поздоровался.

В его устах это прозвучало так:

– Прэвэд.

Мои хлопцы что-то съехидничали, а меня словно озарило. Вот оно! Ну, пускай этот прикол не новый, «падонкаффский» язык уже использует мало кто, но, по крайней мере, о нем многие слышали! Так что если на танке будет написано «Превед», а еще лучше «Превед, медвед», то меня смогут понять… такие же, как я.

Оставалось объяснить своим бойцам, что означает эта белиберда. Вернее, уговорить их, что ей, белиберде этой, место на броне. Уговорила, сочинив душещипательную историю о придуманном мальчишками со двора языке и о том, что такое приветствие не может остаться незамеченным, а ведь разминуться с другом детства в военное время так просто…

Возражений никаких не возникло, напротив, мой заряжающий, веселый молодой парень из Ставрополья с характерным говором, даже помог мне выполнить надпись – у моего теперешнего аватара руки в этом плане явно росли не из нужного места.

Машина честно прослужила нам год и два месяца, сгорела, взамен ее мы получили новую, которую тоже украсили соответствующей надписью – и это тоже не привело ни к каким результатам. Время шло, а ни один из моих «товарищей по несчастью» так и не объявился.

– Командир, новый приказ – прорываемся в другой район, на северо-запад.

Голос радиста отвлек меня от воспоминаний.

Головной танк поворачивает, мы – следом. Несемся вперед. Везде ужасающие следы бегства. Брошенный автомобиль с вывернутым наружу правым передним колесом, рядом – белая лужа: то ли молоко разлили, то ли сметану. И – смрад. Кто-то достаточно большой сдох. Или помер, что, впрочем, не так-то и важно. Ага, вон мертвый немецкий солдат около исковерканной взрывом самоходной пушки, рядом – еще двое.

Едем дальше.

На обочине – молоденькая девушка в чистеньком чепце, миловидная, словно сошедшая со страницы какого-нибудь журнала. Лицо безумное. С такими лицами бросаются под танк, но девушка просто опускается на колени прямо там, на обочине, и, прижимая сжатые руки к груди, что-то шепчет. Мы проезжаем мимо – нам не до нее.

Еще метров через пятьсот головной танк вдруг открывает огонь. Нам пока не видно, в чем дело, но мехвод, поджав губы, прибавляет скорости. Мы выныриваем из-за поворота.

Немцы. Целая колонна: почти два десятка машин с пехотой, какие-то телеги.

Мы открываем огонь без приказа – зачем приказ, если головной командирский танк явно показал, что нужно делать?

– Осколочный…

Несколько залпов осколочными, потом переключаемся на шрапнель. Звуки выстрелов и взрывов смешиваются со ржанием коней. Мне опять жаль коней. Людей – нет, они виноваты, они, пускай, даже выполняя приказ, приперлись на чужую землю, жгли, вешали и всячески измывались даже над мирным населением. Лошади не виноваты, но, к сожалению, это реальность, а не фантастика, и выжить лошадям в устроенной нами мясорубке просто нереально.

Через пятнадцать минут все кончено, и мы продолжаем продвижение вперед, оставляя за собой кровавое месиво. Механики, разумеется, не собираются объезжать разбросанные по дороге трупы… Позеленевший заряжающий вдруг зеленеет еще больше и начинает судорожно зажимать руками рот.

– Останови, – велю я мехводу. Заряжаюший свешивается через люк в башне, нам слышны вполне конкретные звуки – его, кажется, не просто рвет, а выворачивает наизнанку. Он самый молодой в экипаже, ему простительно, но он все равно чувствует себя смущенным. Виновато бросает взгляд на меня, но я не смотрю на него, разглядывая карту. Обводит глазами остальных, но на него никто не глядит, и мальчишка успокаивается.

Вообще, мои бойцы в эти дни балагурят куда меньше, чем обычно. Кажется, что это связано с тем, что – почти все! Еще немного, последний рывок, и война окончена… Нам можно будет возвращаться домой. Мне и моему экипажу. Машина у меня вторая, а экипаж… Эх, скольких ребят мне пришлось за это время потерять – не могу даже сказать «схоронить», потому что подчас и хоронить-то было нечего.