Вампир Арман - Энн Райс

Он грустно вздохнул и на миг отвернулся. А когда вновь обратил ко мне застывшее, отчужденное лицо, я увидел, что, как и позавчера ночью, по жилам его течет теплая человеческая кровь. Поздняя трапеза в этот вечер, несомненно, уже состоялась.

– Неужели ты даже не улыбнешься, если пришел попрощаться? – спросил я. – Если ты ничего не чувствуешь, кроме горечи и холода, и позволишь мне умереть от свирепой лихорадки? Ты знаешь, какую тошноту я испытываю, ты знаешь, как у меня болит голова, как сводит все суставы, как горят от бесспорно смертельного яда раны. И если ты вернулся домой, чтобы побыть рядом со мной, то почему остаешься таким далеким и словно бы ничего не чувствуешь?

– Я, как всегда, переполнен любовью, – ответил он, – дитя мое, мой любимый, выносливый сын. Любовь... Она замурована там, где ей, наверное, и надлежит остаться, ибо ты прав, и смерть твоя неизбежна. Тогда, может быть, те монахи примут тебя, ибо тебе некуда будет вернуться, а следовательно, другого выбора у них не останется.

– Да, но вдруг таких мест много? Что, если в другой раз я окажусь на ином берегу, где из кипящей земли поднимается не открывшаяся мне тогда красота, а сера? Мне больно. Эти слезы – как кипяток. Столько всего потеряно. Я не могу вспомнить. Кажется, я слишком часто повторяю одно и то же. Я не могу вспомнить! – Я протянул руку. Мастер не шевельнулся. Моя рука отяжелела и упала на забытый молитвенник. Пальцы нащупали жесткие пергаментные страницы.

– Что убило твою любовь? То, что я сделал? Что по моей вине сюда пришел человек, убивший моих братьев? Или что я умер и увидел такие чудеса? Отвечай!

– Я и сейчас тебя люблю. И буду любить, каждую ночь и каждый день, проведенный во сне, – словом, всегда. Твое лицо – это подаренное мне сокровище, которое я никогда не забуду, хотя и могу безрассудно потерять. Его блеск будет мучить меня целую вечность. Амадео, подумай обо всем еще раз, открой свои мысли, как раковину, позволь мне увидеть жемчужину – то, чему они тебя научили.

– А ты сможешь, Мастер? Ты сможешь понять, как любовь, и только любовь, может быть важной настолько, чтобы заключать в себе весь мир? Даже травинки, листья деревьев, пальцы руки, которая тянется к тебе? Любовь, Мастер! Любовь! Но кто поверит в такую простую и всеобъемлющую истину, когда существуют хитроумные лабиринты вероучений и философии, полные созданной человеком, неизменно соблазнительной сложности? Любовь... Я слышал ее звук. Я ее видел. Или это были галлюцинации охваченного лихорадкой разума – разума, который боится смерти?

– Может быть... – Лицо его по-прежнему оставалось бесчувственным, неподвижным. Глаза сузились, словно ослепленные увиденным. – О да, – сказал он. – Ты умрешь. Я дам тебе умереть, и, думаю, для тебя, возможно, существует только один берег, где ты опять найдешь своих монахов, свой город.

– Мое время еще не пришло, – возразил я. – Я знаю. И за короткий срок нельзя что-либо изменить. Разбей эти тикающие часы. Они хотели сказать, что час земного воплощения души еще не пробил. Судьба, при рождении написанная у меня на руке, не может так скоро осуществиться или так легко потерпеть поражение.

– Я могу устранить все препятствия, дитя мое. – На этот раз я увидел, что губы Мастера шевелятся. Его лицо приобрело приятный бледно-коралловый оттенок, глаза внезапно широко раскрылись, он снова стал самим собой – тем, кого я знал, тем, кем дорожил. – Мне так просто было бы забрать у тебя последние силы. – Он наклонился надо мной. Я увидел крошечные пестрые полоски в зрачках его глаз, яркие лучистые звезды за более темной радужной оболочкой. Его рот с удивительно тонкими линиями губ был розовым, как будто на нем был запечатлен поцелуй человека. – Мне так просто было бы выпить последний роковой глоток твоей детской крови, последнюю каплю свежести, которую я так люблю... И тогда в моих руках останется лишь холодная плоть, блистающая такой красотой, что каждый, кто увидит ее, прослезится... Эта плоть, это безжизненное тело ни о чем не сможет мне рассказать. Я буду знать, что тебя нет – и все.

– Ты говоришь это, чтобы меня помучить? Мастер, раз уж я не могу попасть туда, я хочу быть с тобой!

Его губы дрогнули, лицо исказилось откровенным отчаянием. Он стал похож на человека, на настоящего человека, и красные кровавые слезы усталости и печали заволокли уголки его глаз. Рука, протянутая, чтобы коснуться моих волос, тряслась.

Я схватил ее, словно высокую, колышущуюся на ветру ветку. Я собрал его пальцы, как листья, поднес их к губам, поцеловал, а потом приложил к раненой щеке. Я почувствовал, как завибрировал под ними отравленный порез. Но еще более остро я почувствовал, как сильно они дрожат.

Я прищурился.

– Сколько людей сегодня расстались с жизнью, чтобы тебя насытить? – прошептал я. – И как может происходить такое в мире, состоящем из одной только любви? Ты слишком прекрасен, чтобы оставаться незамеченным. Я запутался. Я этого не понимаю. Но если я выживу, разве я, простой смертный мальчик, смогу это забыть?

– Ты не выживешь, Амадео, – грустно сказал он. – Не выживешь! – Его голос прервался. – Яд проник слишком глубоко, небольшие вливания моей крови его не пересилят. – На его лице отразилась боль. – Дитя, я не могу тебя спасти. Закрой глаза. Прими мой прощальный поцелуй. Между мной и теми, кто стоит на том берегу, нет дружбы, но они не смогут не принять то, что умирает так свободно.

– Мастер, нет! Мастер, я не могу проверить это один. Мастер, они же отослали меня обратно, но ведь они не могли не знать, что ты обязательно придешь! И ты пришел!

– Амадео, им все равно. Хранители мертвых чрезвычайно равнодушны. Они говорят о любви, но не о веках заблуждения и неведения. Что за звезды могут петь такую прекрасную песню, когда весь мир изнывает от диссонанса? Жаль, что ты не смог их заставить, Амадео. – Его голос чуть не сорвался от боли. – Амадео, какое право они имели возлагать на меня ответственность за твою судьбу?

Я издал слабый грустный смешок.

Меня затрясло в лихорадке. Вновь нахлынула волна слабости. Если я пошевельнусь или заговорю, то подступит мерзкая сухая тошнота. Лучше уж умереть.

– Мастер, я не сомневался, что ты тщательно обдумаешь и проанализируешь мой рассказ, – прошептал я, стараясь сдержать горькую, саркастическую улыбку.

Мне хотелось добраться наконец до истины. Грудь сдавило, не хватало воздуха, казалось, что самое лучшее – прекратить дышать, что никакого неудобства это не принесет. Но тут же вспомнились строгие наставления Бьянки.

– Мастер, – добавил я, – не бывает в этом мире кошмаров без конечного искупления.

– Да, но какова цена такого спасения для некоторых из нас? – настаивал он. – Амадео, как они смеют требовать от меня участия в осуществлении своих непостижимых планов? Я молю Бога, чтобы это были иллюзии. Не говори больше о чудесном свете. Не думай о нем.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});