Лихие лета Ойкумены - Дмитрий Мищенко

«Нужен покой. Больше всего нужен покой! Будет он — вернется к телу и сила, а вернется сила, все станет на круги своя. Право же, не время еще думать о рае. Да и не приходится идти туда сейчас. Что будет с Тиверией и — с народом Тиверии, когда меня не станет? Сыновья слишком юные, чтобы мог кто-то сесть на отчий стол. А еще есть все анты и вся земля Троянова. Кто о ней позаботится тогда? Острозор, Зборко? Если что-то случится со мной, больше, действительно, будет некому. Оба эти князя смотрят сейчас, что, правда, в освобожденные обрами степи. А это плохая примета: мало о Дунае заботятся. Острозор так и сказал, когда уезжали после тризны по князю Добриту с Волыни: „Теперь ты, княже Тиверии, единственная наша надежда на Дунае. Пока ты есть, до тех пор будет и уверенность: ни обры, ни ромеи не пойдут оттуда. Знают ибо, с кем будут иметь сечу“».

И обры, и ромеи знают, пожалуй, что есть у антов князь Волот. Но знают они и о том, что он слаб уже в силе, что дулебы не посадили еще, да и скоро ли посадят кого-то на место князя Добрита. А пока не посадят и не утвердятся в мысли, что посадили кого следует, не соберется всеантское вече и не назовет князя-предводителя — того из многих антских князей, который наиболее достойно заботился бы о покое на рубежах. Что если обры или ромеи воспользуются этим и захотят побить их, своих упрямых и неподатливых супостатов? Со стороны степи угроза испарилась, и, кажется, надежно. Зато вон как удвоилось она со стороны Дуная.

Ходит князь Волот из угла в угол по просторной клети Чернского терема и думу думает, временами останавливается, что-то выискивает и снова ходит. И слышит, затрубили в рога у восточных ворот, пока оделся и вышел — прискакали и гонцы.

— Радуйся, княже! — сказали. — Светлый день настал: дочери твои прибыли с чужкрая.

Откуда и сила взялась. Словно обновленным почувствовал себя, обновленным и помолодевшим. И до ворот дошел не по-стариковски быстро, и в воротах был не князь, а радующийся долгожданной встрече отец. Только тогда уже, как обнял дочерей и унял хоть как-то радость сердечную, передал Злату и Милану на руки жене своей и встал перед сановными ромеями.

— Спаси бог, добрый человек, — поклонился ему, — за милое сердцу дело. Проходи в терем мой и будь гостем желанным.

Благодарил и благодарил епарха, когда отправлялись в дом, слушал подробности спасения и снова благодарил, поселил гостя в верхней клети своего терема и заверил: здесь ему будет, словно у родной мамы — и мягко, и уютно, и вольготно. Если гость имеет время и желание, повезет его и в отчее жилище, на летние ловы на озерах и перевесищах.

Епарх только и делал, что улыбался и кивал, соглашаясь, головой. Однако до поры до времени. Услышав слово «охота», сделал предупреждающий знак и сказал:

— Нет, нет. Князь должен знать: обязанность епарха вынуждает меня быть в Томах. Отлучился только потому, что хотел повидаться с князем-соседом и собственноручно вручить ему дочерей. Отец их, надеюсь, приготовил то, что обещал за спасенных?

Такая бесцеремонность приглушили князю удовольствие, но все же он постарался не показать этого.

— Да, — поспешил подтвердить. — Все получишь, гость ласковый. Встретимся за обедом, побеседуем и об этом.

Уже тогда, как вышел от ромея и прикрыл дверь, поймал себя на дерзновенной мысли и решился: а почему бы и нет? Если епарх такой бесцеремонный с ним, беря за дочерей вон, сколько солидов, что он счел возможным самому прибыть и принять их, почему князь Волот должен церемониться? Сядут за стол, выпьют для веселья, возьмет и скажет: раз епарх принимает его за доброго соседа, не был бы он сам такой добрый и не стал бы его другом на ромейских рубежах? Борича давно нет, а сосед-приятель вон как помог бы в бедах, тем более сейчас, когда там объявились обры. Однако как заговорить об этом за столом, если они там будут не вдвоем. На такую трапезу, как эта, должен пригласить многих из главных мужей — и думающих, и ратных. Не звать их? Да нет, этого нельзя делать даже ради такого дела, как задумал. Что за пир без шумного застолья, без дружеской беседы за богатым от яств и питья столом. Как и без должного внимания к уважаемому гостю. Позовет всех, кто поблизости, а там уже как обойдется. Радость, ведь, какая: вернулись дочери!

Беседа за столом сложилась не в худшую сторону. Захмелевшие тиверцы знай, наполняли ромею братницу вином или медом, и славили его как достойного хвалы мужа, и заверяли вслух: такой не совершит зла на рубежах, ибо чистый сердцем и отважен духом. А они, тиверцы, вон как почитают отвагу в людях, как и чистоту намерений и действий. Ей-богу, ихнее за ними не пропадет. За добро отплатят добром, за привязанность — привязанностью.

Это было то, что надо. Это было даже больше, чем князь надеялся. Захмелев, епарх обещал и обещал, наконец, поднялся на ноги и потребовал тишины.

— Я много слышал о славянской щедрости, — сказал, — как и о верности в узах дружеских. Теперь воочию вижу: так и есть. А раз так есть, то знайте: я ценю это достоинство больше всех остальных. Ценю и говорю: буду достоин ваших надежд. Первое, что обещаю, — город Томы и пристанище в Томах отныне открыты для вас и ваших товаров.

— А обры? — поинтересовался кто-то.

— Я там хозяин, поэтому будет так, как я хочу.

— На нашем пути встали их приспешники — кутригуры.

— Кутригуры, как и обры, — конюхи у императора. Повелю не становиться на вашем пути к морю — и не встанут.

— А может, — подал голос и князь, — может, пока уляжется гнев обров, как и кутригуров, иначе сделаем: ромейские навикулярии будут ходить к нам и скупать пушнину, товары всякие.

Ромей повернулся в его сторону.

— А почему бы и нет, — милостиво согласился. — Разумен совет твой, княже. Действительно, пока уляжется гнев у супостатов ваших, могут ходить в Тиверию и скупать пушнину и другие товары наши навикулярии.

«Это и будет повод, — радуется князь Волот, — повести с тобой после желаемую беседу. Да, это и будет повод!»

Пили и хвастались достоинствами. Рассказывали и снова пили. Поэтому и не заметили, как наступила глубокая ночь. А такая ночь всех укладывает в постели.

На следующий день епарх не торопился покинуть его, хотя говорил: спешу. Ба, когда и к столу вышел, не заметили за ним поспешности. Угощался яствами — и не проявлял чего-то похожего на нее, пил с похмелья меды — и снова не выказывал.

Ожидаемую беседу начали после завтрака, и начал ее гость.

— Вчера княжеские мужи хвастались, — напомнил он Волоту и как-то загадочно посмотрел на него, — хвалились, говорю, что у них достаточно пушнины. Думаю, у князя тоже в большинстве?

— Есть и у меня, а то, как же. Муж из ромеев хотел бы приобрести?

— Хотел бы, чтобы князь, если ему трудно дать все десять тысяч солид золотом, хоть часть уплатил мне за дочек пушниной.

Лучшего и ждать было нечего. Князь не стал даже скрывать этого от гостя.

— Сколько епарху надо бы платить золотом, а сколько пушниной?

— Чтобы не отправляться из Тиверии порожняком, я взял бы и на все десять тысяч.

— На все не будет, а вместо шести тысяч солидов могу дать пушнину. На остальные епарх может приобрести ее у моих мужей.

— Хорошо.

Виталиан, видимо, доволен был этой договоренностью и той выгодой, что будет по договоренности, — вскочил на ноги и прошелся перед князем.

— Муж из ромеев, вижу, рад тем, что будет иметь немалую выгоду от наших товаров, — решился и заговорил о главном князь Волот.

— Если отец ясноликих дочерей и его мужи не возьмут с меня две цены за товар, радоваться действительно есть чему.

— Мы возьмем лишь то, что всегда брали. И не только потому, что нам из-за этих обров и кутригуров негде сбыть свою пушнину. Мы хотели бы, чтобы этим выгодным для гостя торгом надолго склонили к себе его сердце.

— Князь в этом может быть уверен.

— Больше скажу, — не упускал случая Волот, — епарх будет иметь нашу пушнину и дальше, если его сердечность будет подтверждена и добрым делом.

Виталиан застыл, даже некоторая неловкость пробилась и засветилась на лице. Но отступать было уже поздно.

— Епарх может быть откровенен со мной до конца?

— О, да.

— Если так, то хотел бы услышать, как он относится к появлению обров на рубежах империи?

Гость недолго думал и, как показалось Волоту, не прятался со своими думами.

— Как к большой, если не к самой большой, напасти.

— Я тоже так мыслю. Думаю, император пожалеет еще, и не раз, что призвал их. Муж из ромеев сказал: относится к появлению обров как к великой напасти, — и этим подтвердил: он относится к людям здравомыслящим. Вот почему я решаюсь быть с ним искренним и до конца откровенным. А решаясь, говорю: анты также видят в этом появлении большую, если не самую большую свою беду, и поэтому хотели бы объясниться со своими давними соседями — ромеями, и, прежде всего, с императором. Или епарх города Томы не взял бы на себя эту обязанность — получить доступ к императору и представить ему волю князя Тиверии, людей всей Антии?