Красный рок (сборник) - Борис Евсеев

– Друззя-друззя-друззя…

– Ага. Ну и сказал он, наверное, где в Москве живет да где дачка у него?

– Сказай, сказай. Не мне, Воротынцеву сказай… А я подслушал. Нехорошо, нехо…

– Ну, один раз оно, может, и ничего – подслушать. Да и подсмотреть тоже. А? Только вот чего я не пойму. Вы ведь уже старик дряхлый. Зачем вы за мной и Калерией Львовной подсматриваете? Неужели все еще удовольствие получаете?

– Получа… получа…

– Хорошо. Учтем. Доставим вам такое удовольствие еще разок. Завтра в машине с нами проехаться не хотите ли? Мы ведь с вами тоже теперь друзья?

– Хоти-хоти-хоти…

* * *

Серов сидел на каменном заборе близ лавры, ждал Колпака. Тот запаздывал. Утро сияло томное. Серов после вчерашнего скандала в дискотеке чувствовал себя на удивление собранно и уверенно, манера поведения Колпака ему неожиданно понравилась, и, хотя поначалу было тяжко и стыдно смотреть на вывернутое наружу чужое нутро, он решил при случае действовать сходным образом.

«При юродствовании христианская святость прикидывается не только безумной, но даже безнравственной… Попирая тщеславие… Да, именно, попирая тщеславие, действует Колпак. А цель? Цель ближайшая – поношение от людей… А при поношении что происходит? То и происходит! Выявление противоречия между глубинной православной правдой и гадким, да к тому ж и поверхностным смыслом происходит! Потому-то жизнь юрода есть непрерывный перескок да качанье: от спасенья нравственного к безнравственному глумленью над ним!» – размышлял про себя Серов.

«Посмеяние миру несем! И уж в дальнейшем не мир над нами ругается – мы над ним! Да, так! Вся та неправда, которая царит и в мире, и в России, требует исправления, требует корректировки христианской совестью… Потому-то юродивые так на Руси и ценились. Но то давно было. А теперь… Теперь надо… Надо на дачу… На дачу надо… При чем здесь дача?» – поперхнулся он про себя непонятно откуда просочившимся в мозг словечком.

«На дачу… На дачу… Вернись на дачу… И в Москву не надо ехать! Рядышком ведь… На дачу съезди…» – опять забуйствовали, забурлили, запетушились в голове внезапно проломившие какой-то заслон голоса.

Серову казалось, что теперь он мог бы юродскими мыслями и действиями (встать, дернуть лоток, опрокинуть шкатулки и брошки, растрощить ногами двух-трех Горбачевых деревянных) голоса пресечь, исторгнуть. Но ничего этого делать он не стал. «Может, и правда съездить? Лену попроведать. Ушел ведь как? Ушел тяжело. Поговорить, объяснить. Про Колпака рассказать. Жаль, Колпак разорвал брошюрку. Там интересно было. Но и так Лена поймет…»

«Съезди… Съезди на дачу…»

* * *

… – Часа три назад и уехали. Ну, может, два с половиной.

Серов тяжело переминался с ноги на ногу. На дачу он примчался все в тех же музейных тапочках, но потом, не найдя жены и идя с расспросами к соседке, переоделся в легкие летние кроссовки.

– Сначала вошли, поговорили с Леночкой и уехали. А опосля вернулись да ее с собой и забрали. Она, конечно, не очень хотела ехать. Но уговорили, видно. Потом женщина-врач увидела, что я из окошка выглядываю, подошла. Милая такая, обходительная. Сама из себя стройная, высокая, даже халатик ей коротковат. «Невроз, – говорит, – у бедной Елены Игоревны. Оно и понятно: за мужа испереживалась. Да и время такое… неспокойное. Ее друзья нас и вызвали…» Жаль, фельдшер, тоже высокий, но костистый такой, растрепанный, – мне он не очень понравился, покрикивает, а сам еле рот раззевает, – жаль, фельдшер не дал договорить. Высунулся из «Скорой», стал звать докторшу.

– Как он ее называл?

– А никак. Просто крикнул: «Пора, едем!» А она про себя мягко так, интеллигентно, голоском воркующим: «Иду, Афанасий Нилыч, иду!»

«Хосяк!»

Руки Серова задергались, сжались в кулаки. Чтобы судорожными движениями рук не взвинчивать себя еще больше, он намертво сцепил их перед собой.

– А и нечего вовсе вам беспокоиться. Они сказали: только на две недельки ее положим. Сначала, сказали, в Абрамцево отвезем, а потом через день-другой, может, в Москву, в клинику на Донскую улицу переправим. Так что там ее и разыщете.

«Хосяк! Сволочь! Лену! Она-то при чем!»

Серов тут же решил ехать в Абрамцевскую больницу, хотя и чувствовал: напрасно ехать, напрасно в больнице этой искать!

Как он и ожидал, больную Серову никто в Абрамцевской больнице и в глаза не видел. «Зачем, зачем она им! Им ведь я, я нужен! Куда они ее увезли? Неужели на юг, в 3-е поганое отделение? Банда! Банда!»

Пометавшись по пристанционному Абрамцеву, дважды позвонив из здания местной администрации в Москву, на Донскую улицу, в специализированную клинику неврозов им. Соловьева и там жены тоже не обнаружив, Серов решил немедленно ехать в Сергиев, поговорить обо всем с Колпаком. Тот хоть и юродствовал, но ум, сметку и знание многих сторон жизни иногда выказывал поразительные. Если ж и Колпак ничем не поможет, тогда будь что будет (даже если он «засветится», если заберут его, начнут раскручивать, если отдадут на растерзание прокурорам!), тогда будь что будет – Серов решил идти в милицию. Пусть там над «голосами» и над петушиными криками издеваются! Пускай! Так даже лучше, слаще!

* * *

Новенькая, со свежими ранками крестов «Скорая», покружив около лавры, спустилась окольным путем к Красногорской часовне, медленно попетляла по Заречью, опять выскочила наверх, к лавре.

Серов, так и не сумевший разыскать Колпака, сидел на земле, близ валютного магазина, закрытый и от блюстителей закона, и от туристов, вообще от всей праздной толпы столиками с какой-то лаковой дребеденью. Матрешки с яйцами, Горбачевы-Ельцины деревянненькие томили, мучили его. Он собирался ехать в Москву, но почему-то не мог подняться. Чтобы не видеть всех этих лезущих в душу отлакированных деятелей, Серов опустил голову, закрыл глаза.

Вдруг шерстистая, словно бы обезьянья, лапка мягко мазнула его по щеке.

– Но… Ной Янович? Ты? Е-мое… Жидила ты мой прекрасный! Лена у вас?

– Уас, уас… Конечно, уас… В машине, в машине она… Пойдемте! Они вам ничего, ну ничегошеньки-таки не сделают! Вы скажите им только, где листочки… Доктора Воротынцева нашего листочки…

– Воротынцев жив?

– Жив! Жив и здоров… Чего ему, пердунчику молочному, сделается? Листочки назад просит! Ошибся! Ошибся он! Уж вы листочки отдайте. Вы ведь их никуда не отправили?

– Не отправил.

– Ну так и отдайте…

– Не могу. Мне Воротынцев строго-настрого наказал. Просто я в Москву не выезжал, а по почте не хотел отправлять…

– Ну тогда скажите только, где они спрятаны… А жену заберите… Или обманите их! Скажите: листы там-то! А их там и нету! Они поверят, поверят!

Ной Янович от радости и возбуждения дважды подпрыгнул на месте.

– Скажите им, что листочки у вас в Москве припрятаны! Они шасть туда! А вы – тикать, тикать! Подъем, пошли!

Ной Янович опять засмеялся, крепко ухватил коричневой лапкой Серова и сквозь толпу зевачего люда медленно поволок его к стоявшей у аптеки, близ выезда с лавринской площади «Скорой».

Из-за машины ловко вывернулся наблюдавший за приближавшимися Серовым и Академом Хосяк.

– Ну, наконец-то. Здравствуйте, пропажа! – Хосяк попытался улыбнуться, но улыбки у него не вышло. Лицо заведующего отделением выражало нетерпение и злость.

– Лена здесь?

– Здесь, здесь. Можете забирать свою драгоценную! Мы ведь ей только помочь хотели, извелась она с вами вконец! Так что берите! – Хосяк кивнул небрежно на задернутые занавесочки «Скорой». С переднего сиденья сквозь открытое ветровое стекло сладко и загадочно улыбалась и кивала утвердительно головой, словно подтверждая: «Здесь Лена, здесь», Калерия. Серов подошел к двери, ведущей в салон, подумал о том, что и в самом деле извел жену, рванул дверь на себя и, получив сзади короткий, хорошо рассчитанный удар костяшками пальцев в затылок, провалился в небытие.

Очнулся Серов где-то за Сергиевым, кажется, в районе Семхоза, так ему, во всяком случае, угляделось через окошки, теперь уже неплотно задернутые занавесочками.

– …надо бы сюда завернуть. Место «по вызовам» знакомое, эфир – проницаемый, не то что в Посаде… Может, выйдем на кого-нибудь новенького, – услышал он носовой, приглушенный голосок Калерии.

– Не хватало тут еще застрять! Прямо! Потом налево! Через Хотьково и на основную дорогу! – огрызнул Калерию из салона через растворенное в кабину окошко Хосяк.

Серов из-под полуприкрытых век оглядел «Скорую». Он лежал на спине почему-то ногами вперед, к кабине, на высоко поднятых и хорошо укрепленных над полом носилках. Руки связаны не были. Рядом, на откидном стульчике сидел, сгорбясь и выставив далеко вперед острокостистые колени, Хосяк. Больше никого в салоне не было: виднелся лишь край брошенного на пол белого халата, да близ задней стенки стояла широченно-высокая бельевая плетеная корзина. Корзина была прикрыта такой же плетеной крышкой. Похожие выставлялись по утрам на каждом этаже 3-го медикаментозного. Вел «Скорую» Полкаш. Его Серов узнал по детскому, слабенькому, месяцевидному шраму на затылке, по бычьей шее.