Анкета. Общедоступный песенник - Алексей Слаповский

— Себе в убыток, — весело сказал пенсионер. — Бог с вами, поехали.

Надежда тихонько охала и ахала по мере того, как я рассказывал о происшедшем, показывал письмо и «документ». Мы разговаривали на кухне, усадив Виталия смотреть телевизор. Настя, как человек взрослый, присутствовала при разговоре и, вопреки моменту, очень веселилась.

— Чего ты смеешься, дурочка? — спросила Надежда.

— Да смешно очень. Влопался дядька Антон Петрович. Ты ему невест сватала, а он вместо невесты живого ребенка в дом приволок. Отец-одиночка!

— Кто ж знал, — виновато сказала Надежда. — Нет, но какие люди бывают, какие люди! Бросить такого маленького на незнакомого совсем человека! А если б ты был какой-нибудь… Ну, бандит или… В газете вот читала: детьми торгуют. Продают за границу одиноким семьям.

— Хорошо платят, между прочим! — заметила Настя.

— Помолчи. А бывает и хуже — продают детей, а у них органы вырезают и больным пересаживают.

— Это называется: продам ребенка на запчасти! — опять не удержалась смешливая племянница.

— Вот что! — вдруг просветлела глазами Надежда. — Тебе с ним возиться не с руки, тебе надо личную жизнь устраивать. Ведь были же приличные женщины среди этих, с которыми ты встречался? Были же?

— Были, — не слукавил я.

— Вот и выбирай — и живи. А я его усыновлю. Усыновлю — и если эта…, — очень хотелось Надежде сказать бранное слою, но — не смогла. — Если эта женщина заявится, я ей его не отдам! Это зверь, а не женщина. Эгоистка! Бессердечная!

— Мать, не смеши, — сказала Настя. — Никто тебе его усыновлять не даст. Где документы на него? Где решение суда о лишении материнских прав? Почему ты его усыновляешь, у него, может, родственники есть?

— Откуда ты все знаешь? — изумилась Надежда.

— Я очень старательно готовлюсь к жизни и много про нее знаю, — ответила Настя с глубокой серьезностью — и вдруг ушла в свои какие-то мысли и перестала слушать нас.

— Нет, Надюша, — сказал я. — У меня предчувствие, что мать его скоро вернется. Поэтому пусть он просто живет у нас.

— В детдом его отдадут, — вынырнула из своих мыслей Настя.

— Никаких детдомов! — тихо закричала Надежда. — В самом деле, пусть живет у нас. Нелегально. Если спросят; скажу: родственница тяжело заболела, одинокая женщина, просила присмотреть за сыном. Да и не спросит никто, никому дела нет. Как до той старухи из восемнадцатой квартиры.

Я помнил про старуху из восемнадцатой квартиры. Она была очень стара, как и муж ее, старик. Но каждый вечер, держась друг за друга, они выходили во двор. Они не присаживались посидеть, они ни с кем не общались, не отвечали ни на какие вопросы, они не говорили и друг с другом, они молча, ритуально ходили вдоль дома. (Настя уверяла, что ровно десять раз туда и десять раз обратно). Они были будто слитны друг с другом — и им никто уже не нужен был. Раз в три дня, утром, они ходили в магазин за продуктами — все так же держась друг за друга.

И вот умер старик.

Старуха сообщила соседям, что ночью ему стало плохо, его увезли в больницу на скорой помощи и там он, не приходя в сознание, скончался. И вынос тела состоится не из дома, а из морга после гражданской панихиды, на которой будет весь цвет университета, где он преподавал сорок лет, а другим прочим на похоронах быть необязательно. Бабушки нашего дома, лишенные возможности обмыть покойничка по христианскому обычаю, посидеть у гроба в скорбном и приличном молчании, всплакнуть, провожая усопшего, и полакомиться кутьей на поминках, очень обиделись. Вдова их обиду игнорировала.

Через три дня она, как и раньше со стариком, но теперь одна, вышла во двор, опираясь на палочку, и гуляла вдоль дома туда и обратно.

А через полторы недели соседи почувствовали очень неприятный запах в подъезде. Думали сперва, что в подвале кошка сдохла или еще что-нибудь — запах шел откуда-то снизу.

Но оказалось, что не из подвала, а с первого этажа — от квартиры старухи.

У соседей возникла догадка, и с этой догадкой они пошли в домоуправление и милицию. Явилась милиция, пришли из домоуправления. Старуха открыла не сразу. На вежливую просьбу войти, тут же хотела захлопнуть дверь, но проворный какой-то слесарь успел вставить молоток меж дверью и косяком, а потом легким усилием подавил сопротивление слабых рук — и вошел, а за ним и остальные.

Покойный муж старухи лежал на постели в черном костюме и белой рубашке, но лицо его было закрыто марлей. Когда милиционер открыл лицо, кто-то вскрикнул, половина присутствующих бросилась вон. Старуху держали: она рвалась к мужу и кричала.

Соседка же ее, румяная бойкая бабенка, торговая работница, задумчиво пошла в свою квартиру, задумчиво осмотрела комнату, что-то прикидывая, — и сказала мужу:

— Коля, а ведь я две недели рядом с покойником спала. Стенка-то в ладонь толщиной, а кровать его как раз вот тут, где наша, только за стенкой. Я с покойником спала, Коля.

— Тю, дура! — привел Коля единственный аргумент, которым пользовался в любых затруднительных случаях при общении с норовистой, надо сказать, супругой.

— Нет, Коля, я не дура. Я с катушек съезжаю. Плохо мне.

И по необычно-покорному ее тону Коля понял, что дело действительно серьезное, и, не откладывая, повез жену на консультацию в психоневрологический диспансер на улицу Тулупную, где и оставил ее лечиться аж на полтора месяца, а сам на радостях все эти полтора месяца беспробудно пил.

Но не тут конец истории.

Старуха ведь не только гуляла, но вынуждена была и питаться, то есть ходить в те же магазины. Но без старика она почему-то стала блуждать, забывать, где ее дом, поэтому носила с собой бумажку с адресом, то и дело приводили ее сердобольные люди, но бывало, что не в тот же день, а на следующий; где уж она проводила ночь — неизвестно.

А однажды не было ее два дня, три, — и неделя прошла, а ее что-то не видно.

Совсем пропала старуха, заблудилась вконец — или в дом престарелых ее определили.

Квартира, следовательно, освобождается. К домоуправу стали ежедневно приходить с заявлениями, просьбами и интимными разговорами под бутылку коньяка. Но тот говорил, что такие дела делаются в надлежащем порядке и по закону.

Так прошло месяца три или четыре.

Сведений о старухе не было.

Если б умерла в своей квартире — запах был бы.

Но факт остается фактом: старухи нет, а квартира пустует. И домоуправ, имевший на нее свои особенные виды, решился: не привлекая милиции и общественности, с одним только доверенным техником они аккуратно — вечерком — вскрыли дверь. Квартира была пуста. Домоуправ заглянул на кухню, в комнату, в шкафы, оставался санузел. Но тот оказался закрыт изнутри, пришлось тоже взламывать.

Они распахнули дверь — и тут же оба упали в обморок от страшного запаха.

Старуха, помня опыт со смертью мужа и желая почему-то умереть тайно и в одиночестве, закрылась в ванной, постелила там себе перину, поставила кружку для воды — и больше ничего не было. Дверные же щели, вентиляционное отверстие и окошко в кухню она проклеила многократными слоями скотча, предварительно замазав чем-то вроде алебастра, создав тем самым воздухонепроницаемое помещение — и умерла, наверно, не от голода, а от удушья…

* * *

И я, и Надежда, и Настя старались расшевелить Виталия, но он молчал, остаток дня и весь вечер смотрел телевизор.

Я постелил ему в своей комнате на раскладушке.

— Сам на ней спи, — сказал он. — Хватит, я дома наспался. Я на раскладушке, а они на постели.

— Разве у тебя своей кровати не было?

— С мамой спал. А Влад приедет, меня на раскладушку, а они хулиганят всю ночь, спать не дают.

— То есть как хулиганят? Впрочем, это неважно…

— Сам знаешь, как хулиганят. Ты не мужик, что ли, не взрослый, что ли? У тебя баба есть?

— Надо говорить: женщина.

— А какая разница?

— Потом объясню. Давай спать.

Я постелил ему на своем раскладном кресле, сам лег на раскладушке, не надеясь уснуть: от усталости, от душевного перенапряжения, которое было у меня и в этот день, и во все предыдущие дни.

Но, как ни странно, сразу провалился в сон и — сразу же проснулся. Взглянул на часы, поднеся их к глазам: начало третьего.

Виталий не спал. Одетый, он сидел на постели, поджав под себя ноги и таращил глаза в темноту.

— Что, на новом месте не можешь уснуть? Бывает, — сказал я.

— Домой хочу. Мать, наверно, приехала уже.

— Она только уехала. Она сейчас в поезде скорее всего. Значит, пока приедет, пока там… Несколько дней пройдет, это уж обязательно.

— Будто с поезда сойти нельзя? Станцию проехал — и сошел, и обратно. Дома она. Хочу домой.

— Давай подождем до утра.

— Не буду. Тебе истерику надо? Я устрою.

— Ты не по годам развит, — заметил я. — Полагаю, твоя мама не стеснялась при тебе говорить разные слова… Ну, и вообще, не стеснялась.