Колодец одиночества - Маргарет Рэдклифф-Холл

И она передала ему письмо Стивен.

Ральф медленно прочел его, и, пока он читал, его маленькие слабые глазки побагровели под его распухшими красными веками, а когда он закончил читать, то повернулся и сплюнул на пол. После чего он разразился несдержанной речью; вся грязная ругань, которую он узнал в трущобах своей юности, а потом — в мастерских, была вылита на Стивен и ей подобных. Он призывал на них гнев Божий. Он жалел, что таких перестали сжигать на кострах, и изощрял свой ум, придумывая для них самые непристойные пытки. Наконец он сказал:

— Я отвечу на это письмо, да, клянусь Богом, отвечу! Предоставь ее мне; я знаю, как отвечать на подобные письма!

Анджела спросила, и теперь ее голос дрожал:

— Ральф, что ты сделаешь с ней… со Стивен?

Он громко расхохотался:

— Я вышвырну ее из здешних мест, она и глазом моргнуть не успеет — а если повезет, то и из Англии; так же, как вышвырнул бы тебя, если бы подумал, что между вами двоими что-нибудь было. Тебе чертовски повезло, что она написала это письмо, чертовски повезло, иначе у меня были бы другие подозрения. На сей раз ты отделалась, но не вздумай больше никого наставлять на путь истинный — ты совсем не годишься в наставницы. Если снова станешь корчить из себя агнца Божьего, я сам с этим разберусь, и не забудь это! — Он опустил письмо в карман. — В следующий раз я сам разберусь… каленым железом!

Анджела повернулась и вышла из кабинета, опустив голову. Она была спасена этим предательством, но тем горше она находила свое спасение и тем постыднее находила ту цену, которую заплатила за свою безопасность. И вот, набравшись смелости, она села за стол и дрожащими пальцами взяла листок бумаги. Там она написала крупным, довольно детским почерком: «Стивен, когда ты узнаешь, что я сделала — прости меня».

Глава двадцать седьмая

1

Через два дня Анна Гордон послала за своей дочерью. Стивен увидела, что она сидит довольно неподвижно в своей широкой гостиной, где всегда витал легкий аромат ириса, воска и фиалок. Ее тонкие, белые руки были сложены на коленях и крепко держали два письма; и мать вдруг показалась Стивен очень старой — старая женщина со страшными глазами, безжалостными, суровыми и полными глубокого упрека, и Стивен не могла не отшатнуться, встретив этот взгляд, ведь это был взгляд ее матери.

Анна сказала:

— Закрой дверь, подойди сюда и встань здесь.

В полной тишине Стивен повиновалась. Теперь они были лицом к лицу, плоть от плоти, кровь от крови друг друга, они смотрели друг на друга через пропасть, что пролегла между ними.

Потом Анна передала дочери письмо:

— Читай, — коротко сказала она.

И Стивен прочла:

«Дорогая леди Анна,

С глубоким отвращением я беру перо, потому что о некоторых вещах невыносимо даже думать, тем более писать. Но мне кажется, что я должен дать вам объяснение причин, приведших меня к заключению, что я не могу больше позволить вашей дочери появляться в моем доме, или моей жене — посещать Мортон. Прилагаю копию письма вашей дочери к моей жене, которое считаю достаточным, чтобы мне не было необходимости писать что-либо еще, кроме того, что моя жена возвращает две дорогие вещи, подаренные ей мисс Гордон.

Ваш покорный слуга, Ральф Кросби».

Стивен стояла на месте, как будто обратившись в камень, ни один мускул ее не дрогнул; затем она передала письмо обратно своей матери, не говоря ни слова, и Анна молча взяла его. «Стивен, когда ты узнаешь, что я сделала — прости меня». Записка, нацарапанная детским почерком, казалось, превратилась в пламя, она жгла пальцы Стивен, касавшиеся ее в кармане… значит, вот что сделала Анджела. Как в ослепительной вспышке, девушка увидела все; жалкую слабость, страх предательства, ужас перед Ральфом и перед тем, что он сделает, если узнает о той грешной ночи с Роджером. О, Анджела могла бы избавить ее от этого, от последней раны, нанесенной ее преданности; от последнего оскорбления тому, что было самым лучшим, самым священным в ее любви — Анджела боялась предательства от того существа, что любило ее!

Но вот ее мать заговорила снова:

— Теперь вот это — прочти и скажи, ты ли это писала, или этот человек лжет.

И Стивен прочла собственное горе, которое глядело на нее со страниц, исписанных твердым почерком клерка, принадлежавшим Ральфу Кросби.

Она подняла глаза:

— Да, мама, это писала я.

Тогда Анна заговорила, очень медленно, как будто для того, чтобы ни одно ее слово не потерялось; и этот медленный тихий голос был страшнее, чем гнев:

— Всю твою жизнь у меня было очень странное чувство к тебе, — говорила она, — я чувствовала какое-то физическое отвращение, мне не хотелось прикасаться к тебе, и не хотелось, чтобы ты прикасалась ко мне — ужасное чувство для матери — оно часто делало меня глубоко несчастной. Я часто думала, что я несправедлива, что это противно природе. Но теперь я знаю, что мои инстинкты были верны; это ты противна природе, а не я…

— Мама, остановись!

— Это ты противна природе, а не я. И то, что ты представляешь собой — это грех против творения. Прежде всего, это грех против твоего отца, который вырастил тебя, против отца, которого ты смеешь напоминать своей внешностью. Ты смеешь выглядеть похожей на своего отца, и твое лицо — живое оскорбление его памяти, Стивен. Теперь я никогда не смогу взглянуть на тебя без мысли о том, каким смертельным оскорблением являются твое лицо и тело памяти отца, который вырастил тебя. Я могу лишь благодарить Бога, что твой отец умер до того, как ему пришлось бы перенести этот огромный стыд. Что до тебя, то я скорее готова была бы увидеть тебя мертвой у своих ног, чем видеть, как ты стоишь передо мной вот с этим — с этим непроизносимым оскорблением, которое ты называешь любовью в этом письме, и не отрицаешь, что писала его. В этом письме ты говоришь то, что может быть сказано лишь между мужчиной и женщиной, а в твоих устах это подлые и грязные слова соблазнения — противные природе, противные Богу, создавшему природу. У меня в горле комок; меня физически тошнит от тебя…

— Мама, ты не знаешь, что говоришь… ты — моя мать…

— Да, я твоя мать, но, несмотря на это, ты для меня стала бедствием. Я все задаю себе вопрос: что же я такого сделала, чтобы моя дочь швырнула меня в эту бездну? А твой отец, что сделал он? И ты используешь слово «любовь» по отношении ко всему этому… к этой похоти своего тела; эти противоестественные желания твоего неуравновешенного ума и недисциплинированного тела — и ты называешь их этим словом. Я в своей жизни любила — слышишь, я любила твоего отца, и твой отец любил меня. Вот что такое любовь.

Тогда Стивен вдруг осознала, что, хотя она действительно была сейчас готова упасть мертвой к ногам той женщины, в чреве которой она росла, но она не могла безропотно снести ужасное пятно на ее любви. Все ее существо поднялось, чтобы отрицать это, чтобы защитить свою любовь от этой невыносимой грязи. Эта любовь была частью ее самой, и, если она не могла спасти ее, она не могла больше спасти и себя. Она должна была устоять или упасть, смелость этой любви должна была заявить право на терпимость к ней.

Она протянула руку, призывая к тишине; призывая этот медленный тихий голос остановиться, и сказала:

— Как мой отец любил тебя, так же любила и я. Как мужчина любит женщину, так и я любила — стремилась защитить, как мой отец. Я хотела отдать все, что способна была отдать. От этого я чувствовала такую силу… и нежность. Это было благом, благом, благом — я тысячу раз отдала бы свою жизнь за Анджелу Кросби. Если бы я могла, я женилась бы на ней и привела ее домой — я хотела бы привести ее домой, в Мортон. Если я любила ее так, как мужчина любит женщину, это потому, что я не могу чувствовать себя женщиной. Всю свою жизнь я никогда не чувствовала себя женщиной, и ты это знаешь — ты говоришь, что всегда меня недолюбливала, что всегда чувствовала странное физическое отвращение… Я не знаю, что я такое; никто и никогда не говорил мне, что я отличаюсь от других, и все же я знаю, что отличаюсь — вот почему, вероятно, ты так себя чувствовала. И за это я прощаю тебя, хотя это ведь ты и мой отец создали это тело — но я никогда не прощу тебе, что ты пытаешься заставить меня стыдиться своей любви. Я не стыжусь ее, во мне нет стыда перед ней, — теперь она стала запинаться, теряя голову, — она была благом, и… она была прекрасна… это было лучшее, что было во мне… я отдавала все и не просила ничего взамен, я просто любила, без надежды… — она замолчала, дрожа с головы до ног, и холодный голос Анны упал, как ледяная вода, на эту гневную, жестоко истерзанную душу:

— Ты все сказала, Стивен. Не думаю, что между нами может быть сказано что-то еще, кроме того, что мы не сможем вдвоем жить в Мортоне, теперь, когда я могу тебя возненавидеть. Да, хоть ты и мое дитя, но я могу тебя возненавидеть. Больше нам не место под одной крышей; одна из нас должна уйти — и пусть решится, кто это будет. — Она смотрела на Стивен и ждала.