Коронованный рыцарь - Николай Гейнце

— Не знаю, ваше величество.

— Но почему же ты сама стороной не высказала ему сочувствия?

— Ваше величество… — деланно-обиженным тоном произнесла Похвиснева.

— Прости, прости, ведь я забыла, что ты святая, праведница, как называет тебя твой дядя Иван Сергеевич.

Зинаида Владимировна до боли закусила нижнюю губу. Она хорошо знала, в каком смысле называет ее «праведницей» Дмитревский.

— Это надо устроить, — заговорила, между тем, снова императрица. — Я пошлю ему приглашение на наши soirées intimes, и доставлю вам случай высказаться друг перед другом. В крайнем случае я сама тебя буду сватать… Оленин — прекрасная партия.

— Как благодарить вас за вашу заботливость, ваше величество! — упала перед императрицей на колени Зинаида Владимировна.

— Что ты, что ты, ma chère, встань…

Мария Федоровна протянула руку, которую Похвиснева осыпала поцелуями.

— Встань, встань!

Зинаида Владимировна встала.

— Вы моя вторая мать, ваше величество, — произнесла она.

— Если я взялась, то устрою твою судьбу, но пусть это будет пока между нами.

Через несколько дней Оленин получил приглашение на маленькие собрания во дворце — честь, которую не имели не дежурившие в дни собраний гвардейские офицеры.

Намерения императрицы относительно Похвисневой и Оленина, как и следовало ожидать, не остались тайною при дворе. Чуткие царедворцы, с Иваном Павловичем Кутайсовым во главе, тотчас догадались о них.

Брак этот совсем не входил в расчеты Кутайсова. Независимый богач-красавец Оленин далеко не был тем мужем, какого желал Зинаиде Владимировне Иван Павлович. Он решился тотчас же выставить своего кандидата.

Бедная Похвиснева очутилась между двух огней.

XII

В БУДУАРЕ АКТРИСЫ

В роскошно убранном, уютном будуаре, перед громадным трюмо, стояла молодая женщина лет двадцати шести, одетая в греческую тунику, ярко красного цвета, и в сандалях на миниатюрных ножках.

Брюнетка с матовым цветом лица, с тонким, строгим профилем, она и по типу, и по статной высокой фигуре подходила к своему классическому костюму.

Красавица приятным певучим голосом старательно читала наизусть стихи Расина из его трагедии «Ифигения», наблюдая в зеркало за выражением своего подвижного лица и за своими жестами.

Это была Генриетта Шевалье, изучавшая заглавную роль трагедии для своего бенефиса.

Она была так углублена в свое занятие, что не заметила, как дверь ее будуара отворилась и в нее вошел высокий, статный мужчина лет за сорок. Спокойствие, с которым он проник в это святилище артистки, куда стремились мечтами тысячи сердец петербургских театралов, доказывало, что он здесь завсегдатай, скажем более, хозяин.

Генриетта стояла спиной к двери, и только когда Иван Павлович Кутайсов — это был он — подошел к ней сзади и взял ее обеими руками за тонкую талию, она обернулась и подарила посетителя обворожительной улыбкой.

— Ах, Жан, вот кстати… Ты посмотришь, хорош ли этот костюм, который я сделала себе для роли Ифигении, а также и прослушаешь роль.

Она взяла его за подбородок своею изящной ручкой, от которой на него пахнуло целой волной восхитительных ароматов, и запечатлела на его губах звонкий поцелуй.

— Садись, — усадила Генриетта Ивана Павловича на стоявшее против зеркала канапе.

Он охватил левой рукой ее талию и усадил было к себе на колени.

— Изомнешь тунику… — вырвалась она. — хороша?

— Очень… — отвечал он, пожирая ее влюбленными глазами. — Умница, что послушалась. Этот цвет теперь любимый цвет императора, как цвет мальтийского ордена; прежде он любил зеленый — любимый цвет Нелидовой, теперь этот цвет приводит его в раздражение… Прими это во внимание при следующих костюмах. Зеленого цвета не должно быть совершенно.

— Ах, как он хорош, как хорош! — вдруг воскликнула Генриетта.

— Кто? — спросил Кутайсов и глаза его омрачились.

— Но ты, mon viecx turc, все-таки лучше, а потому не надо делать таких страшных глаз, — уже сама, не заботясь о том, что может смять тунику, примостилась она на колени к Ивану Павловичу и обвила его за шею точно выточенными из слоновой кости руками.

— Да кто же он?

— Граф Свенторжецкий.

— Не слыхал…

— И не мудрено, ты его не видал еще… Мне представил его вчера в уборной Владислав Родзевич.

— Брат Ирены… Он приехал?

— На днях. Ведь он тоже принадлежит к мальтийскому ордену.

— А… А граф… как его?..

— Свенторжецкий… Также приехал из Москвы и тоже несколько времени тому назад.

— Богат?

Артистка отрицательно покачала головой.

— Хорош, говоришь?

— Очень.

— Хорош, беден, граф… — как бы про себя, сказал Кутайсов. — Это и надо.

— Что надо? — спросила Генриета.

— Ничего, это я так, сображаю.

— Государственная тайна… Секрет, — надула губки молодая женщина и сорвавшись с колен, отошла в угол комнаты, где и села на софу.

— Чего же ты рассердилась? — тревожно спросил Кутайсов.

— У вас, — она сделала на этом слове ударение, — с некоторых пор от меня все тайны, да секреты.

— Какие тайны, какие секреты?.. Поди сюда.

— Не пойду…

— Поди же, не глупи.

— Не пойду… Идите отсюда, мне надо заниматься, не успеешь очнуться, как подойдет день бенефиса.

— И ты будешь иметь прежний успех… Как идет запись?

— Не ваше дело.

— Перестань, неужели ты рассердилась серьезно?..

— С некоторых пор я замечаю, что я вам в тягость… Что у вас какие-то планы, соображения, в которых я не играю никакой роли… Пожалуйста, не стесняйтесь, я не умру, если вы меня и бросите…

— Еще бы, если бы мне в самом деле тебя бросить, то сколько бы народу кинулось поднимать…

— Я думаю…

— Но я не собираюсь… — встал со своего места и подошел к софе, на которой полулежала артистка, Иван Павлович. — Разлюбить тебя, оставить, но ведь ты сама хорошо знаешь, что лучше тебя нет женщин в Петербурге.

Он опустился на скамеечку у ног Генриетты.

— Было время, когда вы на самом деле это думали…

— Думал и думаю.

— С некоторого времени я… отодвинулась на второй план…

— Ты… сумасшедшая.

Он взял ее за обе руки и покрыл их поцелуями.

— Не лицемерь… Я все знаю…

Генриетта делала вид, что отнимает руки.

— Что все?

— Что я теперь в твоем сердце занимаю второе место, а первое…

Она остановилась.

— Продолжай… Кто же занимает первое?.. Я предчувствую какую-то сплетню.

— Совсем не сплетня, а правда…

— Кто же?

— Не скажу…

— Значит ты все сочиняешь…

— Далеко не сочиняю… фрейлина Похвиснева…

Иван Павлович изменился в лице, но тотчас же сдержался и расхохотался самым простодушным смехом.

«Он, кажется, у меня выучился играть!» — подумала Шевалье, очень хорошо осведомленная об отношениях своего покровителя к Зинаиде Владимировне.

— Эта кукла… — наконец, перестав хохотать, проговорил Кутайсов.

— Кукла… — повторила Генриета.

— Да, конечно же, красивая кукла… Она нравится государю… — добавил он шепотом. — Не знаю, что он нашел в ней…

— Вот как… Ты начал уже раскрывать передо мной государственные тайны…

Генриетта очень хорошо знала также, какая участь постигла эту кандидатку на место Нелидовой.

— Надо же тебя разуверить…

— Но мы отвлеклись… Объясни мне все-таки… Что ты думал, сказав: хорош, беден, граф, это и надо…

— Просто, я думал его женить…

— Женить… на ком?

— На той же Похвисневой.

— Это интересно…

Она вспомнила, что патер Билли говорил ей, что, вероятно, граф теперь постарается выдать замуж предмет своего увлечения, так как не решится на интригу с фрейлиной — любимицей государыни. Слова Ивана Павловича подтверждали догадку хитрого иезуита.

— Тебе-то какая забота сватать фрейлину… или это тоже входит в круг твоих придворных обязанностей?

Шпилька актрисы попала в самое больное место Ивана Павловича.

Он тяготился давно неопределенностью своего положения близкого к государю человека, но его величество упорно не назначал его на какую-нибудь должность.

Какие причины руководили в данном случае Павлом Петровичем — неизвестно.

Кутайсов, однако, ограничился лишь небольшой паузой и отвечал спокойным тоном:

— Я хорошо знаком с ее отцом и матерью, которые спят и видят выдать свою дочь за титулованного жениха… Средств им не нужно, так как они сами люди богатые, да и государыня не оставит свою любимицу без царского приданного… Мужу ее дадут место. Всем будет хорошо…

— Всем… — повторила как-то загадочно актриса. — Отчего же ты мне не сказал все это ранее… Всегда сперва рассердишь…