Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова») - Александр Каревин

Уместно привести и выдержку из работы выдающегося русского филолога Н. С. Трубецкого: «Вопрос о том, являются ли два близко родственных наречия диалектами одного или двумя самостоятельными языками, сводится к тому, насколько существующие между данными наречиями словарные, грамматические и звуковые различия фактически затрудняют языковое общение и взаимное понимание представителей того и другого наречия… В частности, относительно русских племен следует отметить, что там, где малороссы и великороссы живут друг с другом бок о бок (в областях недавно колонизированных и на этнографической границе между обоими племенами, например в некоторых частях Воронежской и Курской губернии), они без труда понимают друг друга, причем каждый говорит на своем родном говоре, почти не приспособляясь к говору собеседника. Правда, в этих случаях встреча происходит обычно между представителями южновеликорусских говоров, с одной стороны, и северомалорусских или восточноукраинских говоров с другой; если бы встреча произошла между архангельским помором и угрорусом или буковинским гуцулом, то взаимное понимание, надо полагать, оказалось бы более затрудненным. Но на это можно возразить, что саксонцы и тирольцы тоже почти не понимают друг друга, когда говорят на своих родных говорах, миланцы и сицилийцы просто-таки совсем друг друга не понимают… Каждый из больших литературных языков Европы (французский, итальянский, английский, немецкий) господствует на территории лингвистически гораздо менее однородной, чем территория русских племен. Различия между нижненемецким и верхненемецким или различия между народными говорами северной Франции и говорами Прованса не только сильнее, но и значительно древнее различий между малорусским, белорусским и великорусским» {605}. «Немец южный тяжелее понимает немца северного, чем „малоросс“ москаля» {606},— соглашался и Вацлав Липинский.

Простонародные украинские говоры вместе с простонародными великорусскими говорами и аналогичными белорусскими говорами составляют русский язык. Этот язык в своих различных формах (от просторечий до литературного) является родным как для великороссов, так и для малороссов и белорусов. Точно также немецкий язык, в своих различных формах, является родным как для пруссаков, так и для баварцев или саксонцев, а польский — родным как для великополян, так и для малополян и мазуров. Что же касается нынешней «рідной мовы», то она создана искусственно и уже по этой причине вряд ли может быть родной для большинства народа. Это прекрасно сознавали ненькопатриоты. София Русова вспоминала, как вместе со своим мужем Александром Русовым, поселившись в сельской местности, принялись обрабатывать в украинофильском духе своего соседа — крестьянина Хому Колесника. Однако супруги-энтузиасты очень скоро наткнулись на непреодолимое препятствие. «Украинский литературный язык» оказался чужим для их соседа (как и для других крестьян). «Продукт еще русской школы, он впервые от нас услышал речь про украинское национальное сознание, впервые теперь читал украинскую книжку, и признавался, что ему тяжело было ее понимать» {607}.

Оконфузились в связи с «рідной мовой» и другие супруги-украинофилы — Борис и Мария Гринченко. Известно, что прославляемый ныне у нас как великий педагог Б. Д. Гринченко считал, что украинке лучше быть безграмотной, чем русскоязычной. В молодые годы, будучи учителем в частной школе Х. Д. Алчевской, он разогнал оттуда всех девочек, мотивируя это тем, что «не следует калечить украинскую женщину обучением на чуждом ей великорусском языке» {608}. Исходя из таких принципов, сугубо на украинском языке воспитывалась и дочка четы Гринченко — Настя. В результате, вспоминала М. Н. Гринченко, «как приехали мы в Чернигов, то увидели, что нашей восьмилетней дочке нет украинского общества, потому что только три дочки Тищинского говорили кое-каким украинским языком и это, может, потому, что мать их была не русская, а француженка. Но старшей из девочек было лет 17, а самой младшей лет 12. И вот им приходилось временами быть за подруг нашей Насте, да впоследствии обнаружилась еще одна девочка, Оля Гаврилова, года на два старшая нашей; она тоже говорила немного по-украински, но поскольку уже ходила в гимназию, то мало времени имела для общения с Настей. А земляки еще и упрекали нас за то, что воспитали дочку такой украинкой, не жалея ее… Из-за того, что не было общества, пришлось отдать ее в гимназию раньше, чем собирались, но и в гимназии не было у нее ни одной „верной подруги“, так как не было ни одной настоящей украинки, такой, чтобы ей дела украинские были так дороги, как были они ей» {609}.

Воспоминания Софии Русовой и Марии Гринченко касались Черниговщины. Однако и в других регионах Украины состояние дел в языковой сфере было аналогичным. В сентябре 1904 года в Киев для обучения в местном университете приехал ярый украинофил В. В. Садовский, впоследствии — петлюровский министр. «Киев поразил меня полным отсутствием украинских внешних признаков,— писал он в своих мемуарах.— Вокруг звучал русский язык, на нем говорили не только интеллигенты. Вспоминаю, как неприятно меня поразил, когда я подъезжал к Киеву, московский язык пригородных рабочих, которые начали садиться на поезд в Фастове, едучи на работу в Киев. Не было сомнения, что они происходили из окрестных сел. Так точно всеохватывающе господствовал русский язык и в университете среди студентов. Лишь кое-где в небольших кружках слышал я временами отдельные украинские выражения и украинский жаргон, но это не был тот литературный язык, которого я искал» {610}.

Довольно интересные сведения сообщала видная украинофилка, педагог Христина Алчевская. Желая узнать, как воспринимаются народом книги издательства «Посредник», она отправилась на лето в одно из украинских сел Екатеринославской губернии. Там вышеуказанные книги Алчевская читала неграмотным крестьянам. Контингент слушателей состоял из нескольких десятков крестьян, всю жизнь проживших в селе и никогда не учившихся в школе. Все они, за исключением одного (служившего когда-то в помещичьем доме и потому старавшегося говорить «по-благородному») изъяснялись на малорусском наречии. Одним словом, этих слушателей никак нельзя было отнести к числу русифицированных. Тем не менее, они прекрасно понимали читаемые им произведения Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Гоголя, Островского, Достоевского, Писемского, Льва Толстого, Мельникова-Печерского, Гаршина, Успенского и других русских писателей.

Прочитанное живо обсуждалось и комментировалось. Мало того. Эти произведения воспринимались крестьянами с гораздо большим интересом, чем произведения украинской литературы. Как-то, вдохновившись успехом, который имели у крестьянской аудитории пьесы А. Н. Островского, Алчевская решила ознакомить слушателей с украинской пьесой. Выбор ее остановился на «Дай серцю волю, заведе в неволю» М. Л. Кропивницкого. Однако пьеса не произвела на слушателей такого глубокого впечатления, как произведения общерусского драматурга. «Почему это так? — невольно спрашиваете вы себя, получив неожиданный результат, а между тем ответ так прост и ясен: сила таланта Островского взяла свое и над родной речью, и над родными мотивами» {611}.

Как известно, украинофилы утверждали, что русский язык не понятен простым людям на Украине и потому, дескать, не может быть языком просвещения народа. Естественно, что на опубликовавшую итоги своих наблюдений Алчевскую посыпались упреки соратников. Между тем, она всего лишь подтвердила очевидное: русский литературный язык не являлся для украинцев чужим. Чего нельзя было сказать об украинском литературном языке.

В марте 1914 года украинофильская газета «Маяк» опубликовала специальную редакционную статью — «Наше одиночество», где отмечалось, что украиноязычные интеллигенты в селах оказались в языковой изоляции, на что они сами и жаловались в письмах в редакцию. «Стали что-то часто приходить грустные жалобы наших интеллигентов сельских на свое одиночество»,— писала газета и «для примера» приводила «последнее такое письмо от подольского одного читателя-интеллигента», к которому был приложен стих:

«Рідней мови я не чуюЗнудився за неюТо розваж-же, сивий орлеЗвісткою своєю»и т. д.

«Человек живет в самой середине Украины, а не слышит языка родного, он тоскует за ним; ему не с кем отвести душу в приятельской беседе; он одинок, как перст»,— сокрушалась газета и констатировала: «Безусловно, это настроение среди нашей интеллигенции украинской не есть что-то случайное».

Как на причину сложившегося положения указывалось на то, что украинский «национально сознательный» интеллигент «окружен равнодушными, темными, отсталыми людьми». Выход газета видела в активизации работы самих интеллигентов-ненькопатриотов по пробуждению «национальной сознательности» в окружающих: «Та Украина, за которой он тоскует,— она не далеко (в пространстве); нет, она тут же, рядом с ним. Только она спит, будто замерла, и лучшим сынам ее, которые уже сами пробудились и просветились, им нужно победить тьму и равнодушие, чтобы приблизить к себе более отсталых, приблизить Украину» {612}.